Я слушала ее, порой в недоумении. Да, Имма успокоилась, но только потому, что Лила открыла перед ней мир, в котором блеск и нищета постоянно сменяют друг друга; она перенесла ее в Неаполь, полный чудес, готовый в любой миг обезуметь и впасть в мрак, а потом снова воссиять. Как солнце: когда набегает облако, оно скрывается, его яркий диск бледнеет и потухает. Но облако рассеивается, и солнце светит снова, слепя нам глаза и заставляя загораживаться от него рукой. В рассказах Лилы дворцы с райскими садами приходили в упадок, пустели и зарастали, иногда в них поселялись нимфы, дриады, сатиры и фавны, иногда души умерших, иногда демоны, которых Бог посылает не только в замки, но и в дома простолюдинов, чтобы те искупили свои грехи и попробовали жить с чистой душой, а после смерти получили за это награду. Все красивое, надежное, радостное у них непременно попадало под власть темных сил: они обе обожали страшилки. Имма рассказывала мне, что на вершине Позиллипо, напротив Гайолы, стоит над гротом судьбы знаменитый дом с призраками. «Призраки водятся в квартале Сан-Мандато и в Мондрагоне», – уверяла меня Имма. Лила обещала сводить ее в Санта-Лючию поискать призрак Головача, прозванного так за громадную голову. Он опасен: кидает огромными камнями в каждого, кто посмеет потревожить его покой. «А в Пиццофальконе и других местах, – рассказывала Имме Лила, – много призраков умерших детей. Одну девочку часто видят неподалеку от Порта Нолана». «Они правда существуют, эти призраки? – спрашивала меня Имма. – Тетя Лина говорит, что да, только они живут не в домах, не на улицах и не у старых ворот Васто. Они существуют в ушах и глазах людей, когда мы смотрим не наружу, а внутрь себя. Они возникают у нас в голове, когда мы о них думаем, потому что наши слова и мысли захвачены призраками».
– Мам, это правда?
– Наверное, – отвечала я. – Тетя Лина знает, о чем говорит.
«В этом городе полно историй и легенд, – говорила ей Лила. – С призраком можно столкнуться в музее или картинной галерее, особенно – в Национальной библиотеке; их полно в книгах. Открываешь ты книгу, а на тебя выскакивает дух Мазаньелло. Мазаньелло – призрак веселый и в то же время ужасный: он смешит бедных и заставляет дрожать от страха богатых». Имме в этой истории больше всего нравилось, что народный мститель рубит мечом не самого герцога Маддалони и его отца, а их портреты: вжик-вжик-вжик. Мазаньелло отрубал портретам головы или приказывал повесить изображенных на них богатых злодеев. «Представляешь, мам, отрезать голову портрету! – смеялась Имма. – Или повесить его!» После казни портретов Мазаньелло надевал голубой шелковый камзол, шитый серебром, и золотую цепь, прикалывал на шляпу алмазную брошь и шел на рынок. «Представляешь, мам, шел весь разодетый, как маркиз, герцог или принц, а ведь он был простолюдин, рыбак, и ни писать, ни читать не умел. Тетя Лина говорит, в Неаполе еще и не такое бывает. Тут всем плевать на писаные законы, и люди поступают так, как считают нужным, не пытаясь пускать пыль в глаза и чувствуя себя в своем праве».
Имму поразила некрасивая история с музеем и Помпеей, в которую оказался замешан один министр. «Мама, а ты знала, что почти сто лет назад министр народного просвещения, депутат Нази, представлявший интересы народа, принял в подарок от археологов, участвовавших в раскопках Помпеи, найденную драгоценную статуэтку? – серьезно спрашивала меня Имма. – Он заказывал копии известных произведений искусства из Помпеи для украшения своей виллы в Трапани. Так вот, когда этому Нази принесли статуэтку, он как ни в чем не бывало взял ее, чтобы поставить дома. Конечно, все совершают промахи, но если с детства не объяснить человеку, что такое народное достояние, он даже не поймет, в чем его обвиняют».
Не знаю, повторила она последнюю фразу за Лилой или высказала собственные мысли, но мне они не понравились, и я решила вмешаться. Я говорила мягко, но достаточно решительно: «Сколько прекрасных историй рассказывает тебе тетя Лина! Это замечательно. Но она человек увлекающийся, и ты не должна думать, что люди с такой легкостью совершают дурные поступки, тем более депутаты, министры, сенаторы, банкиры, даже каморристы. Что мир движется по кругу: сегодня хорошо, завтра плохо, а послезавтра опять хорошо. Просто надо работать, честно делать свое дело, что бы ни происходило вокруг, и стараться не допускать ошибок, потому что за ошибки приходится расплачиваться».
У Иммы задрожала нижняя губа. «Папа что, не вернется в парламент?» Я не знала, что ей ответить, и она это поняла. Словно подталкивая меня к нужному ответу, она добавила: «А тетя Лина считает, что он вернется».
Немного помолчав, я все же сказала: «Нет, Имма, я так не думаю. Но то, что папа теперь не такой большой человек, как раньше, еще не причина меньше его любить».
43
Я полностью просчиталась. Нино, как всегда, вывернулся из ловушки, в которую угодил. Имма была счастлива и умоляла меня договориться с ним о встрече, но он затаился и не выходил на связь. После того как мне наконец удалось до него дозвониться, он повел нас в пиццерию «Марджеллина». От былой жизнерадостности не осталось и следа: он был дерганый, рассеянный, учил Имму никогда не доверять политикам и жаловался, что его подставили левые, которые на самом деле никакие не левые, потому что они хуже фашистов. «Вот увидишь, – уверял он ее, – папа еще все исправит».
Впоследствии я читала его статьи, в которых он агрессивно отстаивал свои давние идеи, в том числе о подчинении судебной власти исполнительной. «Сегодня судьи потакают тем, кто метит в самое сердце государства, а завтра объявляют гражданам: это сердце больное, его пора на свалку», – с возмущением писал он. Сам Нино на свалку не собирался. Переходил из одной партии в другую, все больше смещаясь вправо, и в 1994 году добился своего, вернувшись в парламент.
Имма радовалась, что снова стала дочерью депутата Сарраторе, за которого в Неаполе проголосовали очень многие. Узнав новость, она заявила мне: «Вот ты пишешь книги, а заглядывать вперед, как тетя Лина, не умеешь».
44
Я не обиделась. Дочь всего лишь хотела сказать, что я была несправедлива к ее отцу и недооценивала его. Ее слова «Вот ты пишешь книги, а заглядывать вперед, как тетя Лина, не умеешь», дали неожиданный эффект: я наконец обратила внимание на тот факт, что Лила, способная, если верить Имме, провидеть будущее, в пятьдесят лет вернулась к книгам, учебе и даже начала писать. По мнению Пьетро, она делала это, чтобы излечиться от тоски по Тине. Но в свой последний год жизни в квартале я перестала довольствоваться как предположением Пьетро, так и посредничеством Иммы, и напрямую спросила Лилу:
– Откуда у тебя такой интерес к Неаполю?
– А что тут плохого?
– Ничего. Я тебе даже завидую. Учишься в свое удовольствие, а я вот читаю и пишу только по работе.
– Ничему я не учусь. Я просто смотрю на здание, улицу, памятник, а потом при случае что-нибудь об этом читаю, вот и все.
– Это и называется учиться.
– Брось, что за чепуха!
Она уходила от ответа, как будто не доверяла мне. Правда, иногда она вдруг загоралась и рассказывала мне о городе так, словно видела в нем не просто лабиринт улиц, по которым мы ходим каждый день, а одной ей известную тайну. Ей было достаточно произнести несколько фраз, чтобы Неаполь превратился в самое необыкновенное место на земле, полное скрытых смыслов. Я слушала ее, и в голове вспыхивала искра, благодаря которой я с новыми силами садилась за работу. Какое упущение с моей стороны! Я родилась и столько лет прожила в Неаполе, но так ничего о нем и не узнала. Я во второй раз собиралась бежать из города, в котором провела в общей сложности тридцать лет, но он так и остался для меня незнакомцем. Когда-то меня укорял за это невежество Пьетро, теперь я сама не могла его себе простить. Я слушала Лилу и поражалась собственной дремучести.
