48
По телефону мы все чаще говорили о мертвых, которые, впрочем, давали нам повод обсудить живых.
Умер ее отец, Фернандо, а через несколько месяцев за ним последовала Нунция. Лила с Рино переехали в старую квартиру, в которой она родилась и которую некоторое время назад приобрела в собственность. Правда, ее братья и сестры заявили, что квартира принадлежала родителям, и требовали свою долю наследства.
После очередного инфаркта умер Стефано; он внезапно упал дома на пол, даже «скорую» вызвать не успели. Мариза с сыновьями уехала из квартала. Нино наконец позаботился о ней: устроил секретаршей в юридическую контору на виа Криспи и согласился платить за обучение ее сыновей в университете.
Умер любовник моей сестры Элизы, с которым я была незнакома. Она тоже покинула квартал, и ни отец, ни братья, ни она сама не сочли нужным сообщить мне об этом. От Лилы я узнала, что Элиза переехала в Казерату, где познакомилась с адвокатом и членом городского совета и вышла за него замуж, но меня на вторую свадьбу не пригласила.
Так мы и болтали: она передавала мне последние новости, я рассказывала ей о дочках и Пьетро, который женился на своей коллеге пятью годами его старше, о своих книгах, статьях, издательских делах. Пару раз я, набравшись смелости, пыталась прощупать почву.
– Если ты когда-нибудь что-нибудь напишешь – ну вдруг? – дашь мне прочесть?
– Это что же я напишу?
– Что-нибудь. Рино говорит, ты часами сидишь за компьютером.
– Рино говорит глупости. Я сижу в интернете, смотрю новинки электроники, и все. И ничего не пишу.
– Правда?
– Конечно. Я тебе хоть раз на твои мейлы ответила?
– Нет, и это раздражает: я постоянно тебе пишу, а от тебя ни слуху ни духу.
– Вот видишь, я никому не пишу, даже тебе.
– Ладно. Но если бы ты все-таки что-то написала? Дала бы мне прочесть? Разрешила бы напечатать?
– Писательница у нас ты.
– Ты мне не ответила.
– Я тебе ответила, но ты делаешь вид, что не поняла. Чтобы писать, нужно стремиться к чему-то, что тебя переживет. А мне и жить-то не хочется. Да и сил у меня нет, не то что у тебя. Если б можно было просто взять и исчезнуть – прямо сейчас, пока мы треплемся по телефону, – я была бы счастлива. А ты говоришь: писать!
Она и раньше часто повторяла, что хочет исчезнуть, но в конце 1990-х и особенно с начала 2000-х это стало у нее чем-то вроде навязчивой идеи. Разумеется, это была метафора, которая ей нравилась. Мне никогда, даже в самые страшные в ее жизни дни, даже когда пропала Тина, не приходило в голову, что она помышляет о самоубийстве. Исчезновение было для нее чем-то вроде красивой мечты. «Не могу больше, – жаловалась она. – Электронный мир с виду кажется таким чистым, но знала бы ты, сколько там грязи. Он вынуждает оставлять за собой следы, как будто повсюду испражняешься и мочишься. А я ничего не хочу за собой оставлять. Моя любимая клавиша – Delete».
Это ее стремление в разное время казалось более или менее явным. Помню ее насмешливую тираду по поводу моей известности. «Какая разница, знают тебя или нет? Имя – это веревочка, которой перевязан мешок, набитый мясом, кровью, словами, дерьмом и примитивными мыслями. Допустим, сниму я веревочку „Элена Греко“, – ехидно говорила она, – но мешок-то останется, в натуральном виде, без добродетелей и пороков, и будет стоять, пока не порвется. А я хочу развязать свою веревку, сдернуть с себя свое имя, выбросить его и забыть». Впрочем, иногда она разговаривала со мной вполне спокойно. Бывало, что я звонила с очередной попыткой вытянуть из нее правду и понимала, что застала ее в момент творчества, хотя она продолжала отрицать, что занимается чем-то подобным. Однажды вечером она показалась мне необычайно счастливой. Рассуждала она, как обычно, о ниспровержении авторитетов, но выражалась на удивление точно и образно – я прямо чувствовала, до чего ей приятно подбирать очередную свежую метафору: «Только и слышишь, как повсюду восхищаются талантами то одного, то другого, но велика ли заслуга родиться с заданным набором качеств? Точно так же можно восторгаться бочонком лото, когда выпадает нужный тебе номер». Когда хотела, она умела обращаться со словами! Казалось, она знает нечто такое, что лишает смысла все наши знания. И это мне совсем не нравилось.
49
Кризис разразился зимой 2002 года. В моей жизни взлеты чередовались с падениями, но в общем и целом я ощущала себя успешной писательницей. Каждый год из Соединенных Штатов приезжали Деде и Эльза, иногда одни, иногда с бойфрендами, которые часто менялись. Деде занималась тем же, чем отец, а Эльза как-то очень быстро получила место преподавателя загадочной для меня дисциплины – алгебры. В каждый их приезд Имма бросала все свои дела и не отходила от сестер. Семья воссоединялась. Четыре женщины, как раньше, сидели дома или гуляли по Турину, счастливые, что хоть ненадолго собрались вместе, внимательные друг к другу. Я смотрела на дочек и думала: «Как же мне повезло!»
Но на Рождество 2002 года случился инцидент, сильно меня опечаливший. Девочки, все три, приехали в тот год надолго. Деде успела выйти замуж за инженера, иранца по происхождению, а еще через пару лет родила резвого малыша, которого назвали Хамидом. Эльза приехала из Бостона с приятелем, как и она, математиком, шумным парнем моложе себя. Из Парижа приехала Имма – она уже два года училась на философском факультете – со своим однокурсником, долговязым, страшненьким молчаливым французом. Прекрасный выдался декабрь. Мне исполнилось пятьдесят восемь лет, я стала бабушкой и нянчилась с Хамидом. Помню, рождественским вечером я сидела в уголке с внуком и рассматривала своих дочерей – молодых, полных сил женщин. Они были и похожи на меня, и не похожи, давно жили каждая своей жизнью, но я по-прежнему воспринимала их как часть себя. «Сколько в них вложено сил, – думала я, – и какой путь пройден. Сколько раз я могла сдаться, но не сдалась. Уехала из квартала, вернулась в квартал, но снова сумела из него выбраться. Я не сломалась, я устояла, и не одна, а с дочерями, которых произвела на свет. Я дала им защиту и безопасность. Да, теперь они живут в других странах и говорят на других языках. На Италию они смотрят как на дивный уголок земли, где так прекрасно проводить каникулы, но больше делать нечего – это безнадежно отставшая провинция. Деде часто предлагает мне: „Переезжай к нам! Живи у меня! Разве тебе не все равно, где работать?“» Я согласно киваю и рано или поздно так и поступлю. Они гордятся мной, но я знаю, что ни одна из них, даже Имма, не в состоянии долго терпеть мое общество. Мир разительно изменился, он все больше принадлежит им и все меньше – мне. «Ну и ладно, – говорю я себе, гладя по голове Хамида, – в конце концов, единственное, что имеет значение, – это то, что моим умненьким дочерям не пришлось столкнуться с трудностями, которые выпали на мою долю. У них такие привычки и запросы, такое сознание своих прав, какое мне и не снилось. Не каждому выпадает такой шанс. В благополучных странах торжествует обыденность, за которой не видны ужасы, творящиеся в остальном мире. Но порой, когда эти ужасы порождают насилие, и оно врывается в наши города, в нашу повседневность, мы пугаемся и впадаем в панику. В прошлом году я чуть не умерла от страха и кинулась названивать Деде, Эльзе и даже Пьетро, когда увидела по телевизору, как самолеты врезались в нью-йоркские башни-близнецы, и те вспыхнули как спички. Зло пришло из того мира, где творится самый настоящий ад».
