Мои дочери признают это, но только на словах, они громко возмущаются происходящим, но охотно пользуются доставшимися им возможностями. Они полагают, что своим благополучием и успехами обязаны отцу. Но основу их преимуществ заложила я, у которой никаких привилегий не было.
Я сидела, погруженная в подобные мысли, когда это случилось. Мои девочки, все трое, весело переговариваясь, вместе со своими мужчинами подошли к шкафу, в котором стояли мои книги. Насколько мне известно, ни одна из дочерей их не читала, во всяком случае, я ни разу не видела, чтобы они держали их в руках; никто из них никогда их со мной не обсуждал. Но тут они принялись снимать с полки одну книгу за другой, листать страницы и вслух зачитывать отдельные фразы. Эти книги рождались из атмосферы, в которой я жила, из событий и идей, производивших на меня особое впечатление. Я жила в своем времени и, как могла, старалась в выдуманных мной историях выразить его суть. Я находила болевые точки и била в них, пытаясь нащупать пути спасения от зла, но, как правило, ошибалась. Я писала простым языком об обыденных вещах. У меня были свои излюбленные темы – труд, классовая борьба, феминизм, изгои общества. Сейчас я слушала наугад выхваченные из своих текстов фразы, и мне делалось неловко. Читала Эльза – Деде не позволила бы себе этого из уважения ко мне, а Имма из осторожности. Она с издевательской интонацией процитировала пассаж из моего первого романа, затем – из эссе о том, что женщин выдумали мужчины, затем перешла к другим книгам, отмеченным разными премиями. Она играла голосом, выделяя шероховатости повествования, литературные преувеличения, избыточный пафос, устаревшие идеи, в которые я верила как в непреложную истину. Особенно она напирала на лексику, по два-три раза повторяя вышедшие из моды и звучавшие неестественно слова. Что это было? Моя дочь, пусть и не со зла, издевалась надо мной в чисто неаполитанской манере, очевидно усвоенной в этом городе. Строка за строкой, она демонстрировала, сколь мало стоят все эти книги, выставленные в ряды вместе с переводами на другие языки.
Только молодой математик, приятель Эльзы, понял, каково мне все это выслушивать, забрал у нее книгу и вернул на полку, после чего принялся расспрашивать меня о Неаполе как о некоем полувымышленном городе, вести из которого доходят до мира исключительно благодаря отваге кучки исследователей-смельчаков. Праздничное настроение улетучилось. С того дня что-то во мне изменилось. Время от времени я открывала одну из своих книг и прочитывала несколько страниц, понимая, что текст далек от совершенства. Ко мне вернулась былая неуверенность в себе. Я все больше сомневалась в качестве своих сочинений. На этом фоне призрачная рукопись Лилы приобрела для меня новое, неожиданное значение. Если раньше я думала о ней как о сыром материале, над которым мы могли бы вместе поработать, чтобы сделать хорошую книгу для моего издательства, то теперь в моем воображении она превратилась в образец совершенства и одновременно – в камень, брошенный в мою сторону. Сама себе поражаясь, я мучительно размышляла над вопросом: что, если рано или поздно из ее заметок родится произведение, несравненно более сильное, чем все, что писала я? И выяснится, что я, напечатавшая столько романов, не сочинила ни одного стоящего, пока она без устали отделывала один-единственный шедевр? Что, если талант Лилы, который был виден уже в «Голубой фее» и так поразил учительницу Оливьеро, теперь, в старости, проявится в полную силу? Ее книга станет доказательством моего провала: читая ее, я пойму, как могла бы писать, будь у меня ее способности. И все мое упорство, самодисциплина, годы учебы, каждая успешно опубликованная страница – все лишится смысла и исчезнет; так грозовая туча, наползая на море, сливается с фиолетовой линией горизонта и поглощает окружающее пространство. Рухнет мой образ писательницы, родившейся в нищете трущобного квартала и сумевшей завоевать уважение и любовь читателей. Я больше не смогу, как прежде, радоваться тому, что у меня есть: замечательным дочерям, славе, даже любовникам – последним из них был разведенный профессор Политехнического университета на восемь лет меня младше, с которым мы встречались раз в неделю в его доме на холме. Вся моя жизнь сведется к банальной борьбе за повышение своего социального статуса.
50
Я пыталась бороться с депрессией и реже звонила Лиле. Теперь я не надеялась, а боялась услышать от нее: «Хочешь прочитать, что я написала? Я потратила на эти страницы годы. Могу сбросить тебе на мейл». Никаких сомнений относительно того, как я поступлю, если она и в самом деле проникнет в мое профессиональное пространство, вытеснив из него меня. Разумеется, я приму ее текст с восторгом, как когда-то «Голубую фею», без колебаний его напечатаю и буду всячески продвигать. Проблема заключалась в том, что из девчонки, восхищающейся талантами одноклассницы, я давно превратилась в зрелую женщину, знающую себе цену. Даже Лила то ли в шутку, то ли всерьез порой говорила обо мне: «Элена Греко, гениальная подруга Рафаэллы Черулло». Если мы поменяемся местами, это будет означать, что я уничтожена.
В то время дела у меня шли неплохо. Обеспеченная жизнь, моложавая внешность, профессиональная востребованность и известность не позволяли этим темным страхам полностью завладеть мной, вытесняя их на обочину сознания. Потом стало хуже. Книги продавались не так хорошо, как раньше, пост в издательстве пришлось оставить, я растолстела и потеряла форму. Меня преследовал страх старости в нищете и безвестности. Приходилось признать, что, пока я следовала схеме, разработанной несколько десятков лет назад, мир вокруг стал другим, как и я сама.
В 2005 году я ездила в Неаполь и встречалась с Лилой. Это был трудный день. Она сильно изменилась. Старалась казаться приветливой, с нарочитым радушием здоровалась с каждым встречным и слишком много говорила. На каждом шагу мы натыкались на африканцев или азиатов, кругом витали запахи незнакомой кухни. Лилу это радовало. «Я не ездила по миру, как ты, но, как видишь, мир приехал ко мне сам», – шутила она. В Турине творилось то же самое, и в принципе вторжение в повседневную жизнь экзотики мне даже нравилось. Но только попав в родной квартал, я осознала, насколько изменился за последние годы антропологический пейзаж. Под влиянием чужих языков привычный диалект приобретал новое звучание и, вступая с ними во взаимодействие, обогащался новыми смыслами. Серый камень зданий украсили диковинные вывески; старые владельцы лавок, торговавшие честно и из-под полы, перемешались с пришлыми; зараза насилия все шире затрагивала и новичков.
Это был тот самый день, когда в сквере нашли тело Джильолы. Мы еще не знали, что она умерла от инфаркта, и я подумала, что ее убили. Ее распластанное на земле тело казалось огромным. Как она, всю жизнь считавшаяся красавицей и отхватившая себе красавца Микеле Солару, должно быть, страдала от случившейся с ней перемены. «А я пока жива, – мелькнуло у меня, – а чувствую себя так, словно почти не отличаюсь от этого кошмарного безжизненного трупа, лежащего в заброшенном сквере». Так и было. Я с маниакальным упорством следила за собой, но уже не узнавала себя в зеркале; походка потеряла упругость; каждое движение выдавало груз прожитых десятилетий. Я, конечно, понимала, что я давно не юная девушка, но сейчас испугалась, что я ничем не лучше мертвой Джильолы.
