– Можно считать твои слова саморазоблачением?
– Пожалуйста. Правильные слова, правильный синтаксис – и всему найдется объяснение. Главное – верно выстроить логические связи: одно проистекает из второго и неизбежно приводит к третьему. И все, готово дело.
– Так что, это больше не работает?
– Наоборот, прекрасно работает. Очень удобно: никогда не теряешься. Ни одна зараза тебе не страшна, нет такой раны, которую нельзя было бы залечить, темного угла, которой мог бы тебя испугать. Только в какой-то момент этим фокусам приходит конец.
– То есть?
– Бла-бла-бла, Лена, сплошное бла-бла-бла. Слова теряют свое значение.
На этом он не остановился и еще долго иронизировал, высмеивая и себя, и меня. Потом вдруг осекся, пробормотал: «Фу, сколько чепухи я нагородил», – и оставшееся время слушал нас троих.
Франко поразил меня; если на Сильвии перенесенное насилие не оставило заметных следов, то на него то давнее нападение наложило неизгладимый отпечаток, изменив не только его тело, но и мысли. Он часто вставал и, прихрамывая, уходил в туалет; искусственный глаз в посиневшей глазнице и то казался живее, чем второй, зрячий, но мутный и опустошенный. Ничто в нем не напоминало ни веселого, энергичного парня, каким я знала его когда-то, ни мрачного революционера, избитого фашистами. Передо мной был печальный, надломленный человек, милый даже в своем цинизме. Сильвия сказала, что я должна забрать дочерей, Мариароза возразила, что, пока моя жизнь не наладится, Деде и Эльзе лучше пожить у бабушки с дедушкой, а Франко, похвалив мой выдающийся ум, который он иронично назвал мужским, сказал, что я должна двигаться вперед, не обременяя себя женскими обязанностями. Потом я долго не могла заснуть. Что для моих дочерей хуже, а что лучше? Что хуже и что лучше для меня и совпадает ли первое со вторым? Той ночью Нино отступил на второй план, вытесненный Лилой. Она явилась одна, без поддержки в лице моей матери. Мне хотелось обложить ее последними словами и крикнуть ей: «Хватит меня критиковать, возьми на себя ответственность и скажи, что мне делать!» В конце концов я заснула. На следующий день я уехала в Геную и без всякой подготовки, при Гвидо и Аделе, объявила Деде и Эльзе: «Девочки, у меня сейчас много работы, через несколько дней мне снова придется уехать, потом еще раз и еще. Вы хотите ездить со мной или останетесь с бабушкой и дедушкой?»
Даже сегодня, когда я пишу эти строки, мне стыдно, что я задала им этот вопрос. Деде, а за ней и Эльза ответили: «Мы останемся с бабушкой и дедушкой. А ты приезжай, когда сможешь, и привози нам подарки».
18
Мне потребовалось два года, чтобы навести хотя бы подобие порядка в своей жизни. Это были два года радостей, переживаний, неприятных открытий и мучительной расплаты. Болезненные осложнения в личной жизни сопровождались заметным публичным успехом. Мои неполные сто страниц, написанные ради Нино, перевели на немецкий и английский языки. Во Франции и в Италии переиздали мою первую, десятилетней давности, книгу, и я снова начала печататься в газетах и журналах. Я завоевала определенную популярность. Мои дни снова наполнились событиями, ко мне стали проявлять интерес и уважение довольно известные люди. Но больше всего уверенности в меня вселяло общение с директором миланского издательства, который с самого начала проникся ко мне симпатией. Как-то вечером он пригласил меня на ужин, чтобы заодно обсудить наши дальнейшие планы; я хотела предложить ему опубликовать подборку написанных Нино эссе. За столом он проговорился, что на прошлое Рождество Аделе пыталась надавить на него и помешать выходу моей книги.
– Айрота, – сказал он с усмешкой, – привыкли за завтраком назначать заместителя министра, а за ужином отправлять в отставку самого министра. Но с твоей книгой они просчитались. Она была готова к печати, и мы отправили ее в типографию.
Малое количество рецензий в итальянской прессе он тоже приписывал стараниям моей свекрови. Значит, если книга все же завоевала читателей, произошло это не потому, что синьора Айрота любезно сменила гнев на милость, а исключительно благодаря моему таланту. Из чего я сделала вывод, что на сей раз ничем не обязана Аделе, хотя каждый раз, когда я приезжала в Геную, она твердила обратное. Но я все больше верила в себя, гордилась собой и думала, что времена моей зависимости от других окончательно миновали.
Лила придерживалась иного мнения. Всплывая из глубин квартала, на который мне было плевать, она без конца дергала меня, видимо все еще считая чем-то вроде своего аппендикса. Через Пьетро она узнала номер телефона в генуэзской квартире и названивала мне, ничуть не заботясь, что это может не понравиться Гвидо и Аделе. Если ей удавалось застать меня на месте, она притворялась, что не замечает моих односложных ответов, и болтала без умолку, рассказывая об Энцо, работе, сыне и его школьных успехах, о Кармен и Антонио. Если она меня не заставала, то звонила снова и снова, тем самым давая Аделе повод посетовать, что я доставляю ей слишком много хлопот. «Сарраторе (3 раза), Черулло (9 раз); такого-то месяца, такого-то числа», – записывала она в специальную тетрадь. Я пыталась вразумить Лилу, говорила, чтобы не звонила, когда меня нет, объясняла, что дом в Генуе – не мой дом и что от ее звонков у меня только лишние неприятности, но все было бесполезно. Дошло до того, что она позвонила еще и Нино. Трудно сказать, о чем они беседовали: он старался поменьше говорить об этом, смущался, боялся, что я рассержусь. Сначала он признался, что Лила много раз звонила Элеоноре, чем дико ее разозлила; потом вроде бы выяснилось, что она надеялась застать его на виа Дуомо, так что в конце концов он сам поспешил разыскать ее, чтобы она больше не тревожила его жену. Как бы там ни было, Лила назначила ему встречу. Нино торопливо добавил, что она пришла не одна, а с Кармен и что именно Кармен просила его помочь ей срочно связаться со мной.
Отчет об этой встрече я выслушала без эмоций. Для начала Лила подробно выспросила его, как я веду себя на презентациях своих книг: как я одета, как причесана и накрашена, стесняюсь или нет, шучу или говорю серьезно, читаю по бумажке или импровизирую. Все остальное время она молчала, а говорила Кармен. Она хотела посоветоваться со мной по поводу Паскуале. По своим каналам Кармен выяснила, что Надя Галиани уехала за границу, и просила меня связаться с моей бывшей лицейской преподавательницей и узнать, известно ли ей что-нибудь о Паскуале – хотя бы жив ли он. По словам Нино, Кармен с возмущением говорила: «Почему это дети богачей всегда выкручиваются? Чем мой брат хуже?» Еще она просила Нино напомнить мне (похоже, она считала свою заботу о брате страшным преступлением и боялась мне навредить), чтобы я не вздумала разговаривать ни с Галиани, ни с ней по телефону. «Ни Кармен, ни Лина умом не блещут, – заключил Нино. – Лучше тебе с ними не связываться, как бы они тебя в беду не втянули».
Еще несколько месяцев назад встреча Нино с Лилой, пусть даже в присутствии Кармен, заставила бы меня поволноваться. Но сейчас я с облегчением обнаружила, что мне все равно. Я была уверена в любви Нино и больше не боялась, что она его у меня отнимет. Я погладила его по щеке и весело сказала: «Смотри, как бы они тебя в беду не втянули, будь внимательнее. А то у тебя вечно ни на что нет времени, а на этих двух красавиц нашлось».
