В тот день, сама не знаю почему, я надела браслет, который она подарила мне двадцать лет назад. Я давно его не носила, предпочитала утонченные украшения, что накупила мне Аделе. Но с того дня я стала часто его надевать.
69
Мне было трудно принять смерть матери. Я не проронила ни слезинки, но боль долго не отпускала меня; наверно, она и сейчас со мной. Я считала ее черствой и вульгарной, боялась ее, избегала ее общества. Сразу после похорон у меня появилось ощущение, будто хлынул ливень, а я стою, озираюсь по сторонам и не знаю, куда спрятаться. Несколько недель я постоянно видела ее повсюду, и днем и ночью. Она возникала в моем воображении, как дым от потухшего фитиля. Я тосковала по нашим новым отношениям, которые мы с ней открыли для себя во время ее болезни, подпитывала память о ней светлыми воспоминаниями времен моего детства и ее молодости. Чувство вины не давало мне ее отпустить. Я хранила в ящике стола ее шпильку, платок, ножницы, но этого было мало, даже ее браслета было недостаточно. Пожалуй, именно поэтому, когда во время беременности у меня снова начало болеть бедро, я не пошла к врачу. Я воспринимала это увечье как ее наследство, спрятанное в моем собственном теле.
Ее последние слова (я тебе доверяю) еще долго звучали у меня в ушах. Она умерла в уверенности, что я, такая, как есть, со всеми накопленными мною знаниями, никому не позволю себя сломить. Эта мысль работала внутри меня и в конце концов помогла мне. Я решила доказать ей, что она во мне не ошиблась. Я снова начала следить за собой и, как только выдавалась свободная минута, садилась читать или писать. Интереса к местной политике я не испытывала – как я ни старалась, меня совершенно не увлекали интриги пяти крупнейших партий и их стычки с коммунистами, в которых варился Нино, – зато я продолжала внимательно следить за коррупцией и ростом насилия в стране. Я собрала свои заметки о положении женщин и, воспользовавшись скромным успехом последней книги, отдала их в виде статей в новые феминистские журналы. Но больше всего сил я тратила на то, чтобы убедить издательство, что моя работа над новым романом продвигается хорошо.
Прошло уже два года, как я получила довольно приличный аванс за будущую книгу, но до сих пор почти ничего не написала и все еще искала сюжет. Директор издательства, выбивший для меня этот щедрый аванс, никогда не давил на меня, просто время от времени скромно интересовался, как идут дела, а поскольку правду я сказать не могла, чтобы не упасть в его глазах, приходилось юлить. Но тут произошло одно неприятное событие. В «Коррьере делла сера» вышла довольно ехидная статья, где после сдержанной похвалы дебютным романам шли рассуждения о несбывшихся надеждах на новую итальянскую литературу; в числе прочих упоминалось и мое имя. Через несколько дней в Неаполь приехал директор издательства, якобы для участия в каком-то мероприятии, и назначил мне встречу.
Я была обеспокоена его серьезным тоном. Мы с ним были знакомы почти пятнадцать лет, и он всегда был ко мне добр и защищал меня от Аделе. С наигранной радостью я пригласила его поужинать к нам на виа Тассо. Для меня это означало новые хлопоты, но я была готова расстараться, тем более что Нино хотел предложить ему очередной сборник эссе.
Директор был со мной любезен, но не так ласков, как обычно. Он выразил мне соболезнования в связи со смертью матери, похвалил Имму, подарил Деде и Эльзе пару книжек с картинками. Он не возражал, когда я, разрываясь между ужином и девочками, оставила его с Нино поговорить о его будущей книге. Но за десертом он объявил о настоящей цели своего визита: его интересовало, можно ли ставить мой роман в план публикаций на следующую осень.
Я покраснела:
– На осень восемьдесят второго?
– Да, на осень восемьдесят второго.
– Думаю, да, но точно скажу чуть позднее.
– Придется сказать сейчас.
– Мне еще далеко до завершения.
– Можешь дать мне почитать что-то из написанного?
– Нет, я пока не готова.
Молчание. Он сделал глоток вина и объявил сурово:
– До сих пор тебе очень везло, Элена. Последняя книга особенно удалась. У тебя немало читателей. Но читателя мало завоевать, его надо еще и удержать, потеряешь читателя – потеряешь возможность публиковаться.
Мне стало не по себе. Я поняла, что Аделе своими методичными ударами все же пробила брешь в терпении даже этого образованнейшего и вежливого человека. Я представила, в каких словах расписывает меня мать Пьетро («она же южанка, ей верить нельзя, – за привлекательной внешностью истинно левантийское коварство»), и возненавидела сама себя, ведь своим поведением я только подтверждала ее правоту. Издатель коротко и категорично отверг предложение Нино, сказав, что сейчас не лучшие времена для эссеистики. Напряжение за столом росло, никто не знал, о чем говорить, я рассказывала об Имме, пока гость не посмотрел на часы и не объявил, что ему пора. Тут я не выдержала:
– Хорошо, я сдам книгу в срок. В сентябре можно будет печатать.
70
Мое обещание успокоило издателя. Он пробыл у нас еще час, мы поболтали о том о сем, с Нино он тоже старался быть любезнее. На прощание он обнял меня, шепнул на ухо: «Я уверен, что роман будет отличный», – и ушел.
Я закрыла за ним дверь. «Аделе все никак не успокоится! – возмущенно воскликнула я. – Опять у меня из-за нее проблемы!» Нино не разделял моего возмущения. Даже слабая надежда, что его книга будет опубликована, подняла ему настроение. Кроме того, недавно на конгрессе Социалистической партии в Палермо он встретился с Гвидо и Аделе, и профессор хвалил некоторые из его последних работ. «Не преувеличивай, – примирительным голосом говорил Нино, – Айрота тут ни при чем. Ты же сама видела, стоило только тебе пообещать, что сдашь рукопись в срок, как все уладилось!»
Мы поссорились. Сдать рукопись я пообещала, это верно, только как и когда мне над ней работать? Где взять время и силы? Он вообще представляет себе, как я живу? Я стала перечислять Нино свои беды и заботы: болезнь и смерть матери, необходимость смотреть за Деде и Эльзой, домашние дела, беременность, рождение Иммы, которой он вообще не занимался, постоянно разъезжая по конференциям и конгрессам, все чаще – без меня, наконец, отвращение, да, именно отвращение при мысли, что мне приходится делить его с Элеонорой. «Я скоро смогу подать на развод, – кричала я, – а ты даже раздельное проживание не оформил! Как мне работать в таком состоянии, если от тебя никакой помощи не дождешься?»
Скандал ни к чему не привел. Нино вел себя как обычно. Он помрачнел, пробормотал: «Ты не понимаешь, не хочешь меня понять, но ты ко мне несправедлива». Он клялся печальным голосом, что любит меня, не может жить без Иммы, без девочек, без меня, и предложил нанять мне домработницу.
Как-то он уже предлагал подыскать мне помощницу, которая следила бы за домом, ходила по магазинам, готовила еду и гуляла с девочками. Но мне не хотелось выглядеть в его глазах транжирой, я всегда настаивала, что мне не надо от него денег сверх самого необходимого, и вообще старалась покупать не то, что любила я, а то, что нравилось ему. У нас с Пьетро на определенном этапе тоже появилась домработница, и мне не было неприятно признавать, что наши с Нино отношения развиваются по тому же сценарию. Но на сей раз я удивила и его, и себя, сказав: «Отлично! Найди мне домработницу, и поскорее!» Мне показалось, что я произнесла эти слова голосом матери – не бессильным голосом больной старухи, каким она говорила в последние месяцы, а ее прежним, громким и настойчивым. Мне плевать, сколько это будет ему стоить, мне надо думать о будущем! А мое будущее – это роман, который я должна написать всего за несколько месяцев. Очень хороший роман. И никто, даже Нино, не помешает мне сделать свою работу.
