71
Я обдумывала ситуацию. Две книги, за которые я раньше получала деньги, в том числе благодаря переводам, больше ничего не приносили. Аванс, полученный за новый текст и до сих пор не отработанный, подходил к концу. За статьи, над которыми я просиживала до глубокой ночи, мне либо не платили ничего, либо платили жалкие гроши. Я жила на деньги Пьетро, исправно приходившие каждый месяц, и Нино, который снимал мне жилье, оплачивал счета за коммунальные услуги и, надо признать, частенько дарил одежду мне и девочкам. Пока я осваивалась, привыкала к новой жизни и преодолевала трудности и горести, с которыми столкнулась по возвращении в Неаполь, это казалось мне нормальным. Но теперь я твердо решила стать независимой. Надо писать и регулярно публиковаться, закрепить свою известность, нормально зарабатывать. Меня волновало не литературное признание, а мысли о будущем: нельзя в самом деле надеяться всю жизнь просидеть вместе с девочками на шее у Нино!
В тот день какая-то часть меня – пока только часть – признала наконец, что на Нино рассчитывать не приходится. Не то чтобы я боялась, что он меня бросит, – просто такая перспектива меня больше не устраивала. Я перестала думать о будущем отвлеченно и сосредоточилась на задачах сегодняшнего и завтрашнего дня. Нино не сделает для меня больше, чем делает сейчас, а уж решить, достаточно мне этого или нет, должна я сама.
Я продолжала любить его. Мне нравилось его длинное стройное тело, его методичный ум. Я восхищалась его работой. Его всегдашнее умение собирать и интерпретировать факты превратилось в востребованный талант. Он опубликовал серьезную работу (скорее всего, именно она и понравилась Гвидо) об экономическом кризисе и концентрации капитала в сфере строительства и финансов, а также в области развития частных телеканалов. Но кое-что в нем начинало меня раздражать. Например, мне не понравилось то ликование, с каким он говорил, что удостоился милости моего бывшего свекра. Еще меньше мне нравилась его манера сравнивать Пьетро – жалкого неудачника, лишенного фантазии и сделавшего карьеру только благодаря фамилии и тупой приверженности компартии – с его отцом – настоящим ученым, автором фундаментальных исследований по эллинизму и выдающимся представителем левых социалистов. Но особенно меня задевало проснувшееся в нем восхищение перед Аделе, которую он называл великой женщиной, преклоняясь перед ее талантом заводить полезные знакомства. В общем, у меня складывалось впечатление, что он слишком печется о мнении людей, наделенных властью, из зависти принижая заслуги тех, кто этой властью не обладает или не желает обладать. Особенно неприятно было размышлять об этом потому, что я всю жизнь, как, впрочем, и он сам, относила его к последней категории.
Но этим дело не ограничивалось. В стране менялась политическая и культурная обстановка, появлялись новые имена и новые идеи. Мы перестали серьезно обсуждать радикальные меры преобразований, и я, сама удивляясь, ловила себя на том, что все чаще присоединяюсь к позиции Пьетро, которую раньше отвергала из одного желания ему возразить. Но Нино превзошел нас всех: теперь он высмеивал не только решительные методы политической борьбы, но и этическую основу любых убеждений.
– Слишком много неженок вокруг развелось, – издевательским тоном говорил он мне.
– В смысле?
– Слишком много стало тех, кто громко возмущается, как будто не понимает, что есть либо партии, занятые своим делом, либо вооруженные банды и масонские ложи.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Что партии нужны только для того, чтобы распределять общественные блага в обмен на поддержку народа, а всякие идеалы – это так, предмет интерьера.
– А, ну, тогда я тоже неженка.
– Не сомневаюсь.
Меня стала раздражать его любовь к политическому эпатажу. За ужинами, которые он у меня устраивал, он любил ставить гостей в тупик, бросаясь на защиту правых от левых. «Фашисты, – утверждал он, – не во всем не правы, надо учиться вести диалог и с ними». Или еще: «Хватит с нас вечного нытья и жалоб: если мы действительно хотим что-то изменить, придется запачкать руки». Или: «Правосудие возможно только тогда, когда оно подчинено строгим правилам, установленным теми, в чьих руках рычаги реальной власти, иначе суд превращается в дрейфующую мину, несущую угрозу самой демократической системе». Или: «Зарплаты необходимо заморозить: индексация зарплат погубит Италию!» Когда кто-то начинал с ним спорить, он отвечал с презрением, поднимал оппонента на смех и повторял, что бессмысленно убеждать тех, у кого на глазах шоры, а голова забита устаревшими лозунгами.
Я еле сдерживалась, чтобы самой не включиться в спор, и молчала, хотя мне было очень неловко. Он обожал эти зыбучие пески настоящего, в которых для него решалось будущее. Он досконально разбирался в деятельности партий и парламента, в перемещении капитала внутри страны и в рабочем движении. Я, со своей стороны, читала в газетах только те статьи, в которых рассказывалось о похищениях и кровавых расправах с участием «Красных бригад», о гибели рабочей солидарности и появлении новых оппозиционных сил. Потому мне было легче найти общий язык с нашими гостями, чем с Нино. Как-то вечером он вдрызг разругался с другом, преподавателем архитектурного факультета. Я хорошо запомнила, с какой страстью он, весь красный от возбуждения, говорил:
– Ты не понимаешь, что является шагом вперед, что – шагом назад, а что – топтанием на месте.
– Что же, по-твоему, стало бы шагом вперед?
– Назначение премьер-министром не члена Христианско-демократической партии.
– А что же тогда ты называешь топтанием на месте?
– Демонстрации рабочих-металлургов.
– А шагом назад?
– Пустую болтовню о том, кто чище – социалисты или коммунисты.
– Ты просто циник.
– А ты говнюк.
Нет, я уже не ловила с жадностью каждое его слово, как раньше. Он произносил провокационные речи, но изъяснялся мутно; всегда призывавший смотреть вдаль, он словно ограничил собственное поле зрения сиюминутными столкновениями в верхах, тогда как мне и его друзьям они представлялись частью более обширной картины. «Довольно, – восклицал он, – относиться к власти с детским неприятием; надо стремиться туда, где решаются вопросы жизни и смерти: в руководство партий, банков, телеканалов». Я слушала его молча, а когда он обращался ко мне, опускала взгляд. Я больше не скрывала, что мне скучны его сомнительные разглагольствования, недостойные его ума.
Как-то раз он принялся излагать свои «прагматичные» идеи Деде, которая готовила школьный доклад. Я не выдержала и вмешалась:
– Только не забывай, Деде, что народ в любое время может восстать и перевернуть ситуацию вверх дном.
– Мама любит выдумывать, – сказал он добродушно, – у нее работа такая. Отличная работа! Но она мало знает о том, как устроен мир, в котором мы живем. Если ей что-то не нравится, она произносит волшебные слова:
«Перевернем ситуацию вверх дном». Вместо этого надо заставить работать существующий мир.
