93
Если Лила проявляла ко мне враждебность, то, как правило, делала это открыто, хотя иногда маскировала свои истинные чувства под показной заботой и теплотой. Например, она по-прежнему соглашалась посидеть с моими дочками, но при этом каждый раз, когда я их приводила, заставляла меня чуть заметным изменением интонации почувствовать себя перед ней в долгу. «Ты всем обязана мне. Ради тебя я постоянно жертвую собой, и, кем ты станешь, зависит от меня и моей готовности поступиться собственными интересами», – слышалось мне. Я мрачнела и говорила, что, пожалуй, подыщу детям няню. Лила и Энцо обижались, дескать, об этом не может быть и речи. Однажды утром я в очередной раз обратилась к ней за помощью. Она принялась раздраженно перечислять, сколько дел ее ждет. Я холодно ответила, что в этом случае что-нибудь придумаю. «Разве я сказала, что не могу? Раз тебе надо, значит, надо. Твои дочери хоть раз на меня пожаловались? Я хоть раз оставляла их без внимания?» Я поняла, что она хотела услышать подтверждение своей необходимости и признание того, что без ее участия моя публичная жизнь невозможна. После этого я перестала испытывать какие бы то ни было угрызения совести.
Благодаря активности пресс-службы обо мне каждый день писали в газетах и пару раз приглашали на телевидение. Я радовалась и волновалась: мне нравилось находиться в центре внимания, но я боялась ляпнуть что-нибудь не то. В особых случаях я бежала к Лиле за советом.
– А если меня спросят про Солара?
– Говори что думаешь.
– А вдруг Солара разозлятся?
– Ты для них сейчас опаснее, чем они для тебя.
– Все равно страшно. Мне кажется, Микеле совсем рехнулся.
– Книги пишут для того, чтобы тебя услышали, так что нечего отмалчиваться.
Я старалась вести себя осмотрительно. Во время жаркой предвыборной кампании я в интервью даже не заикалась о политике и не упоминала Солара, которые, это ни для кого не было секретом, пытались оттянуть голоса в пользу пяти правящих партий. Вместо этого я рассуждала об условиях жизни в квартале, особенно ухудшившихся после землетрясения, о нищете, сомнительной торговле, неэффективности системы социальной защиты. В зависимости от того, какие вопросы мне задавали, – и от настроения, – рассказывала о себе, о том, как трудно мне было учиться, об ущемлении прав женщин – студенток Высшей нормальной школы Пизы, о матери, о своих дочерях, о проблемах женщин. Время для книжного рынка тогда настало непростое. Писатели моего возраста метались между авангардизмом и верностью традиции, искали себя и своего читателя. У меня перед ними были определенные преимущества. Моя первая книга вышла в конце шестидесятых, во второй я затронула острую тему, благодаря чему попала в узкий круг молодых писателей с собственной творческой историей, пусть и не слишком богатой, и своей, пусть не слишком широкой, аудиторией. Телефон у меня звонил все чаще, хотя журналисты в основном интересовались моим мнением не по литературным, а по социальным вопросам, особенно в том, что касалось положения дел в Неаполе. Интервью я давала охотно, а вскоре начала регулярно писать на самые разные темы для «Маттино» и получила собственную колонку в журнале «Мы, женщины». Я не отказывалась ни от одного выступления, а приглашали меня часто. Мне самой не верилось в то, что происходящее со мной – правда. Мои предыдущие книги были встречены хорошо, но подобного ажиотажа не вызвали. Мне даже позвонили два известных писателя, с которыми я лично не была знакома. Мне предложил встретиться знаменитый режиссер, который хотел снять по моему роману фильм. Каждый день я узнавала, что книгой заинтересовалось то одно, то другое зарубежное издательство. В общем, у меня были все основания гордиться собой.
Но особенно обрадовали меня два совершенно неожиданных звонка. Сначала позвонила Аделе. Она говорила со мной очень ласково, спросила, как внучки, сказала, что регулярно интересуется у Пьетро, как у них дела, и видела их фотографии – такие красавицы! Я слушала ее, но сама ограничилась парой дежурных фраз. «Я прочитала новый вариант романа, – наконец выдала она. – Книга стала намного лучше, ты молодец!» Она взяла с меня обещание, что, если я поеду на презентацию в Геную, хотя бы ненадолго привезу ей девочек. Я согласилась, точно зная, что и не подумаю выполнять это обещание.
Несколько дней спустя позвонил Нино. Он сказал, что мой роман великолепен («Невероятного качества литература для Италии!»), и попросил разрешения увидеться с девочками. Я пригласила его на обед. Он уделил внимание Деде, Эльзе и Имме, после чего, естественно, заговорил о себе. В Неаполе он теперь почти не бывал, большую часть времени проводил в Риме, активно сотрудничал с моим бывшим свекром и работал над несколькими важными проектами. «Дела идут все лучше и лучше, – то и дело повторял он. – Италия встала наконец на путь модернизации». Потом он вдруг посмотрел мне в глаза и сказал: «Давай снова будем вместе!» Я расхохоталась: «Ну уж нет! Имму ты можешь видеть, когда захочешь, достаточно позвонить, а мне с тобой говорить больше не о чем. И вообще мне кажется, что я родила девочку от какого-то призрака, потому что тебя в моей постели уже не было!» Он ушел обиженный и больше не объявлялся. Он просто забыл о нас – о Деде, Эльзе, Имме и обо мне – забыл, едва я закрыла за ним дверь.
94
Чего еще мне было желать? Я прославилась. Мое имя перестало быть просто чьим-то именем, оно стало моим. Сама Аделе Айрота позвонила мне с извинениями; Нино Сарраторе пытался заслужить мое прощение и вернуться в мою постель; меня повсюду приглашали. Конечно, мне было трудно оставлять девочек даже на несколько дней, ведь материнские обязанности с меня никто не снимал. Но постепенно я и к этому привыкла. Необходимость производить хорошее впечатление на публику быстро вытеснила чувство вины. Голова полнилась множеством впечатлений, на фоне которых Неаполь и квартал бледнели. Я открывала для себя новые пейзажи и посетила несколько красивых городов, часто думая, что мне хотелось бы там жить. Я знакомилась с интересными людьми, которые давали мне почувствовать мою собственную значимость, и это наполняло меня счастьем. Передо мной распахнулся мир невиданных возможностей. Связь с детьми ослабевала; иногда я даже забывала позвонить Лиле и пожелать девочкам спокойной ночи. Порой я ловила себя на мысли, что могла бы жить и без них, и мне становилось стыдно.
Затем случилась очень нехорошая история. Я готовилась к долгой, на целую неделю, поездке на юг, но тут заболела Имма: сильно простудилась. Я винила только себя, ведь это я постоянно бросала дочку на Лилу. Она следила за детьми очень внимательно, но у нее была куча других дел, и она могла не заметить, что девочка вспотела, а потом ее продуло на сквозняке. Перед отъездом я узнала в пресс-службе телефонные номера всех своих гостиниц и оставила их Лиле, чтобы в случае необходимости та могла меня разыскать. «Умоляю, если будут трудности, сразу звони!» – сказала я ей.
Я уехала. В первые дни я ни о ком, кроме Иммы, и думать не могла, без конца звонила Лиле, но потом закрутилась. Я переезжала из города в город, устраивалась в гостинице и согласовывала с организаторами насыщенную программу. Я готовилась к встречам с читателями, после которых в мою честь обычно давали бесконечный ужин. Время летело быстро. Как-то раз я набрала номер Лилы, но никто не взял трубку. В другой раз ответил Энцо. «Занимайся своими делами, ни о чем не беспокойся!» – как всегда, лаконично сказал он. В следующий раз я говорила с Деде, голос которой звучал совсем по-взрослому: «У нас все хорошо, мам, пока, отдохни там!» Но когда я вернулась домой, выяснилось, что Имма уже три дня в больнице. У нее началось воспаление легких, и ее госпитализировали. Лила была с ней: бросила все свои дела, бросила Тину и легла с моей дочерью в больницу. Я негодовала: почему меня держали в неведении? Но даже когда я вернулась, Лила и не подумала уступить мне место. «Иди домой, ты же только с дороги, отдыхай!» – сказала она.
