Кармен утверждала, что Лила ходит на старое кладбище в Доганеллу, а там останавливается возле какой-нибудь детской могилы и думает о Тине, у которой даже могилы нет, а потом бродит по заросшим аллеям и рассматривает выцветшие фотографии на старых захоронениях. «Мертвые никуда не деваются, – говорила мне Кармен, – у них у каждого свое надгробие и две даты – рождения и смерти. А у ее дочки всего одна дата, дата рождения, и это ужасно. Бедное дитя! Нет ей упокоения, и матери некуда прийти, чтобы посидеть рядом с ней». Но я не слишком верила Кармен, потому что знала, что она любит фантазировать на тему смерти. Я полагала, что Лила просто бродит по городу, ни на что не обращая внимания, в надежде, что боль, не отпускавшая ее даже спустя годы, хоть немного утихнет. А может, думала я, она со свойственным ей максимализмом и правда решила жить для себя, нисколько не заботясь об остальных. Но я-то знала, что это не в ее характере, и боялась, что она, когда не выдержит, отыграется на Энцо, Рино, мне и моих дочерях, а то и на случайном прохожем, которому взбредет в голову о чем-нибудь ее спросить или просто не так на нее посмотреть. Дома я еще могла ее одернуть, а на улице? Каждая ее отлучка вселяла в меня чувство тревоги. Но в то же время, слыша, как хлопнула ее дверь и по лестнице застучали, удаляясь, ее шаги, я все чаще вздыхала с облегчением. Это означало, что она идет не ко мне, чтобы вызвать меня на очередной скандал и, стараясь уколоть меня побольнее, нападать на старших девочек и говорить гадости про Имму.
Я постоянно думала о переезде. Оставаться в квартале не имело никакого смысла ни для меня, ни для Деде, ни для Эльзы, ни для Иммы. Даже Лила, вернувшись после операции из больницы, без устали внушала мне: «Уноси-ка ты отсюда ноги, Лену. Что ты тут забыла? Ты что, обет Пресвятой Деве дала торчать в этой дыре?» Она намекала, что я не оправдала ее ожиданий, что моя жизнь в квартале была капризом интеллектуалки, а ей и всем, кто здесь родился, моя ученость и мои книжки не принесли – и никогда не принесут – никакой пользы. Ее слова казались мне обидными. «Она как будто хочет меня уволить за низкую производительность», – думала я.
19
Надо было решать, что делать дальше. Девочкам требовалась стабильность, и мне предстояло потрудиться, чтобы заставить их отцов принять участие в устройстве их судьбы. Самой главной проблемой по-прежнему оставался Нино. Он иногда звонил и сюсюкал с Иммой по телефону; она отвечала односложно, и этим исчерпывалось все их общение. Зато он сделал недурную карьеру, что, учитывая его амбиции, было неудивительно: его имя включили в список кандидатов в депутаты от Социалистической партии. Он прислал мне письмо с просьбой проголосовать за него и передать всем знакомым, чтобы сделали то же. «И Лине не забудь сказать!» – говорилось в письме. В конверт была вложена агитационная листовка с краткой биографической справкой и фотографией, на которой он выглядел обворожительно. Строку, в которой избирателям сообщалось, что у кандидата трое детей – Альбертино, Лидия и Имма, – Нино подчеркнул ручкой и приписал на полях: «Пожалуйста, покажи это малышке».
Я не стала ни голосовать за него сама, ни просить проголосовать за него других, но листовку дочери показала, и Имма сказала, что хочет ее сохранить. Когда ее отца избрали, мне пришлось подробно объяснять ей, что такое выборы, парламент и представительная демократия. Нино окончательно перебрался в Рим. После успеха на выборах он дал знать о себе всего раз – в торопливом и самодовольном письме, настаивая, чтобы я прочитала его не только Имме, но также Деде и Эльзе. Ни номера телефона, ни адреса – только обещание заботиться о нас даже на расстоянии («Знайте, я всегда о вас помню»). Но Имма была рада и такому доказательству, что у нее есть отец, и это письмо тоже сохранила. Эльза по-прежнему дразнила ее: «Ты зануда, сразу видно, что ты не Айрота, а какая-то Сарраторе», – но она больше не терялась, как раньше, и вообще перестала страдать, что у нее не такая, как у сестер, фамилия. Однажды в школе учительница спросила: «Ты что, дочь сенатора Сарраторе?» – и на следующий день Имма принесла ей листовку, которую так бережно хранила. Мне нравилось, что она гордится отцом, и я надеялась, что рано или поздно они сблизятся. Пусть Нино, как всегда, жил своей бурной жизнью, но я не собиралась мириться с тем, что он использовал нашу дочь как медаль, чтобы покрасоваться ею перед другими, а потом убрать с глаз долой в дальний ящик.
С Пьетро в последние годы у меня не возникало никаких проблем. Он регулярно присылал алименты (от Нино я так и не получила ни лиры) и старался в меру возможного исполнять отцовские обязанности. Но потом он неожиданно расстался с Дорианой. Флоренция ему опостылела, и он решил перебраться в Соединенные Штаты. Меня это обеспокоило. «Ты бросаешь дочерей?» – спросила я его. Он ответил: «Я понимаю, что это выглядит как дезертирство, но в конечном счете мой переезд пойдет им на пользу». Наверное, он был прав, но мне его слова кое-что напомнили (Знайте, я всегда о вас помню). В итоге Деде с Эльзой тоже остались без отца. Имма хотя бы привыкла – в отличие от Деде и Эльзы, которые очень любили Пьетро и знали, что всегда могут на него рассчитывать. Как я и предполагала, обе расстроились. Конечно, они были уже не маленькие: Деде исполнилось восемнадцать, Эльзе – почти пятнадцать. Они учились в хорошей школе, у прекрасных учителей, но я боялась, что этого недостаточно. Ни та ни другая так и не завели школьных друзей, предпочитая им общество Рино. Что общего могло быть у моих дочерей с парнем намного старше их по возрасту, но по развитию сущим ребенком?
Все, пора проститься с Неаполем. Я могла бы попробовать устроиться в Риме и ради Иммы восстановить отношения с Нино, разумеется чисто дружеские. Или вернуться во Флоренцию? Если Пьетро увидит, что дочери рядом, может, передумает уезжать за океан? «Надо срочно что-то решать», – думала я, сидя вечером дома, когда в дверь постучали. Пришла Лила, явно настроенная поскандалить:
– Это правда, что ты запретила Деде видеться с Дженнаро?
Я растерялась. На самом деле я просто сказала дочери, чтобы она перестала таскаться за ним по пятам.
– Она может видеться с ним сколько угодно. Я боюсь, что она ему надоедает: Дженнаро взрослый парень, а она совсем еще девчонка.
– Лену, скажи честно: ты считаешь, что мой сын недостаточно хорош для твоей дочери?
Я в замешательстве уставилась на нее:
– В каком смысле «недостаточно хорош»?
– Ты прекрасно знаешь, что она в него влюблена.
– Деде? – рассмеялась я. – В Рино?
– По-твоему, твоя дочь не может втюриться в моего сына?
20
До этого я не обращала особенного внимания на то, что у Деде, в отличие от сестры, каждый месяц менявшей поклонников, не было ни одного кавалера. Я объясняла это тем, что она считала себя некрасивой и вообще отличалась сдержанностью. Иногда я осторожно выпытывала у нее: «Неужели у вас в школе нет ни одного симпатичного парня?» Дочь терпеть не могла легкомысленного поведения и не прощала его никому, ни себе, ни тем более мне. Если она видела, что я не то что кокетничаю, а просто в шутливом тоне разговариваю с посторонним мужчиной, не скрывала недовольства; точно так же она реагировала, если я одобрительно отзывалась о парне, проводившем ее до дома.
