Я не спеша добрела до газетного киоска. Продавец только распаковывал свежую прессу. Я, как всегда, купила три ежедневные газеты, в которых обычно просматривала только заголовки. Я готовила завтрак и думала о Пьетро. Вспоминала его мягкую иронию, его беспокойство за Деде и тот примитивный психологизм, с каким он рассуждал о Лиле. Но больше всего меня тем утром поразила связь между тем, о чем мы говорили, и тем, что происходило вокруг. Пьетро назвал Паскуале и Надю убийцами – попрекая меня друзьями детства, он ведь имел в виду именно их. На мой взгляд, если для Нади определение «убийца» вполне подходило, то для Паскуале ни в коем случае – я отказывалась верить, что он способен лишить кого-то жизни. Я размышляла об этом, когда зазвонил телефон. Это была Лила. Она слышала, как у меня хлопнула дверь, когда я провожала Пьетро и возвращалась, и набрала мой номер, хотя нас разделял всего один этаж. Лила спросила, успела ли я купить газеты. По радио только что сообщили, что Паскуале арестован.
23
Это событие полностью захватило нас на несколько недель. Признаюсь честно, судьбой нашего друга я интересовалась больше, чем экзаменами Деде. Мы с Лилой побежали к Кармен. Она уже все знала, но казалась спокойной. Паскуале арестовали в горной коммуне Серино, в Авеллино. Карабинеры окружили дом, в котором он скрывался. При задержании Паскуале вел себя разумно, не оказывал сопротивления и не пытался бежать. «Будем надеяться, что они не прикончат его в камере, как папу», – сказала Кармен. Она продолжала настаивать, что ее брат – прекрасный человек, и договорилась до того, что мы трое – Лила, она и я – носим в душе больше зла, чем он. «Мы умеем думать только о себе, – плача, повторяла она, – а Паскуале не такой. Он хорошо запомнил, чему учил его папа».
Кармен так горячо переживала за брата, что, возможно впервые за время нашей дружбы, была убедительнее нас с Лилой. Лила ни разу ей не возразила, да и у меня не нашлось слов, чтобы с ней спорить. Брат и сестра Пелузо, которых я воспринимала как часть фона своей жизни, в моем сознании составляли единое целое. Разумеется, отец-столяр не учил их, как Франко когда-то учил Деде, находить в аллегориях Менения Агриппы логические неувязки, но они оба – Кармен меньше, Паскуале больше – всегда инстинктивно понимали, что нельзя насытиться, набивая чужой желудок, а тот, кто внушает остальным подобные мысли, рано или поздно должен получить по заслугам. Такие разные, вместе они сливались для меня в единый образ; при всем своем нежелании отождествлять его с собой и Лилой я не могла полностью отделить его от наших жизней. Наверное, поэтому я пыталась уверить Кармен: «Хорошо, что Паскуале в руках закона – нам будет легче ему помочь», а назавтра соглашалась с Лилой: «Никаких законных гарантий у него нет и быть не может, и я не исключаю, что в тюрьме его просто убьют». В разговорах, которые мы вели втроем, я признавалась, что хоть и ненавижу с детства привычное нам насилие, но понимаю, что без него в нашем жестоком мире порой не обойтись. Я пребывала в полном смятении, но постаралась сделать все от меня зависящее, чтобы облегчить участь Паскуале. Мне было невыносимо думать, что по сравнению с Надей, окруженной всеобщим вниманием, он будет чувствовать себя забытым и никому не нужным.
24
Я нашла надежных адвокатов и даже решила обратиться к Нино – единственному депутату парламента, которого знала лично. Дозвонилась я, и то не сразу, только до его секретарши и назначила ему встречу через нее. «Передайте, пожалуйста, – холодно сказала я, – что я возьму с собой нашу дочь». Ответом мне было долгое молчание в трубке, после чего секретарша через силу выдавила: «Хорошо, я передам».
Через несколько минут она перезвонила. Депутат Сарраторе, сообщила она, очень рад и ждет нас у себя в приемной, на пьяцца Рисорджименто. Но назавтра и в последующие дни время и место встречи постоянно переносились: депутат уехал по делам, депутат вернулся, но был занят, депутат на заседании парламента. Встретиться с представителем народа мне оказалось невероятно трудно – и как избирательнице, и как известной писательнице и журналистке, и даже как матери его дочери. Наконец я добилась встречи, назначенной в палаццо Монтечиторио
[5], и мы с Иммой отправились в Рим. Она попросила у меня разрешения взять с собой предвыборную агитационную листовку – я не возражала. В поезде она постоянно рассматривала ее, словно готовилась сравнить фото с реальностью. В столице мы на такси поехали к Монтечиторио. Во дворце у меня на каждом шагу спрашивали документы. Я громко, чтобы Имма слышала, говорила: «Мы к депутату Сарраторе. Это его дочь, Имма Сарраторе». Ждать пришлось долго, и девочка нервничала: «А вдруг народ его не отпустит?» – «Отпустит», – успокаивала я ее. Наконец следом за своей секретаршей – молодой и очень привлекательной девушкой – появился Нино, элегантный, в приподнятом настроении. Он обнял и поцеловал дочь, а потом усадил к себе на колени, как маленькую. К моему изумлению, Имма обхватила его за шею, достала листовку и счастливо сказала: «В жизни ты еще лучше, чем на фотографии. Моя учительница за тебя голосовала!»
Нино не сводил с дочери глаз, расспрашивал ее о школе и подружках, о том, какие предметы ей нравятся, а какие нет. На меня он не обращал внимания – я осталась в прошлом как часть другой, менее успешной жизни, и он не понимал, зачем тратить на меня время. Я рассказала ему о Паскуале. Он слушал вполуха, но все же вызвал секретаршу и велел ей все записать.
– Так чего ты хочешь от меня? – важно спросил он, когда я договорила.
– Хочу, чтобы ты проверил, что его жизни ничто не угрожает. Что его права соблюдены.
– Он сотрудничает со следствием?
– Сомневаюсь, что он станет это делать.
– А должен бы.
– Как Надя?
– Надя, – снисходительно улыбнулся он, – избрала единственно верный способ поведения, если не хочет провести в тюрьме остаток жизни.
– Надя – избалованная девчонка. Паскуале – другое дело.
Он ответил не сразу, но зачем-то надавил пальцем Имме на нос, как на кнопку звонка, и оба рассмеялись.
– Я посмотрю, что там с твоим другом, – наконец сказал он. – Я здесь для того и нахожусь, чтобы следить за соблюдением прав граждан. Но он должен знать, что у родственников убитых им людей тоже есть права. Это не игрушки. Нельзя проливать чужую кровь, а потом требовать соблюдения своих прав. Верно, Имма?
– Да.
– Да, папа!
– Да, папа.
– Если тебя станут обижать учителя, звони мне.
– Если ее станут обижать учителя, она сама разберется, что делать, – возразила я.
– Как Паскуале Пелузо? Судя по всему, он прекрасно во всем разобрался.
– Паскуале некого было просить о помощи.
– Разве это его оправдывает?
– Нет, но это не значит, что ты должен внушать Имме, что надо не отстаивать свои права, а бежать за помощью к тебе.
