36
Примерно тогда же распалась еще одна пара – Эльза и Рино. Любовь и согласие продлились месяцев пять или шесть, а потом дочь по секрету сказала мне, что ей нравится молодой преподаватель математики, который работает с другим классом и даже не догадывается о ее существовании.
– А как же Рино? – спросила я.
– Рино – моя большая любовь.
Из ее вздохов, перемежаемых шутками, я поняла, что она проводит четкую грань между любовью и влечением, так что ее любовь к Рино прекрасно совмещалась с влечением к молодому математику.
Я в это время была завалена работой – много писала, много публиковалась и много ездила. Самым надежным источником информации для меня стала Имма, которой доверяли и Рино, и Эльза. Именно от Иммы я узнала, что Эльзе все-таки удалось соблазнить математика. Вскоре Рино начал догадываться, что у них с Эльзой что-то не так. Потом Эльза бросила математика, чтобы не заставлять Рино страдать. Спустя месяц она не выдержала и вернулась к преподавателю. Промучившись почти год, Рино в лоб спросил Эльзу, любит она его или нет, и расплакался. Эльза ответила, что любит другого. Рино дал ей пощечину, но только кончиками пальцев, просто чтобы показать, что он мужчина. Эльза бросилась на кухню, схватила веник и избила им Рино, который даже не сопротивлялся.
От Лилы я узнала, что во время моего отсутствия Эльза не ночевала дома, на что Рино жаловался матери. «Присмотрись к своей дочери, – сказала она мне. – Что она собирается делать дальше?» Она произнесла это лениво, будто на самом деле ни судьба Эльзы, ни судьба Рино ее не тревожила. Помолчав, она добавила: «Впрочем, если тебе некогда, пусть сами разбираются. Наверное, мы с тобой не созданы для детей». Я хотела возразить, что себя считаю хорошей матерью и что, несмотря на работу, никогда не пренебрегала заботами о Деде, Эльзе и Имме, но промолчала. Я поняла, что в ней говорило не желание задеть меня или мою дочь, а стремление оправдаться за собственное безразличие по отношению к Рино.
Все изменилось, когда Эльза рассталась с математиком и начала встречаться с одноклассником, с которым вместе готовилась к выпускным экзаменам. Она сразу объявила Рино, что между ними все кончено. Я тогда была в Турине. Лила, воспользовавшись моим отсутствием, поднялась к нам и закатила Эльзе скандал. «Вот, значит, как тебя мать воспитала! – орала она на нее на диалекте. – Бревно бесчувственное! Приносишь людям горе, а самой хоть бы хны! Не знаю, что ты там о себе возомнила, но ты шлюха и больше никто!» По крайней мере, так это звучало в пересказе Эльзы, подтвержденном Иммой: «Правда-правда, мам, она сказала, что Эльза шлюха».
Какими бы ни были точные слова Лилы, но на мою среднюю дочь они подействовали. Она одумалась, бросила одноклассника и стала добрее к Рино, но спать с ним в одной комнате отказалась и перебралась к Имме. После выпускных экзаменов она заявила, что хочет съездить повидаться с папой и Деде, хотя Деде никаких шагов к примирению не предпринимала. Эльза уехала в Бостон. Сестры поговорили и не без помощи отца пришли к выводу, что обе совершили ошибку, влюбившись в Рино. Они вместе отправились в путешествие по Америке и прекрасно отдохнули. Эльза вернулась в Неаполь, и я заметила, что она стала спокойнее. Но она недолго оставалась дома. Сначала она поступила учиться на физический факультет и взялась за старое, меняя поклонников как перчатки. Ее одолевали бывший одноклассник, молодой математик и, разумеется, Рино. Экзамены она провалила, металась от старых любовников к новым и жила в постоянном раздрае. Потом она еще раз слетала в Штаты и решила, что будет учиться там. Как и Деде, она уехала, не попрощавшись с Лилой, но перед отъездом совершенно неожиданно произнесла передо мной восторженную речь, заявив, что понимает, почему я столько лет дружу с ней, и без доли иронии добавила, что лучше человека она в жизни не встречала.
37
Рино так не считал. После отъезда Эльзы он, как ни странно, остался жить у меня. Ему было очень плохо, и он боялся снова впасть – морально и физически – в депрессию, из которой вытащила его я. Ко мне он относился с благоговением и приписывал мне многие добродетели. Он продолжал занимать бывшую комнату Деде и Эльзы и выполнял мои поручения. Когда я уезжала, он помогал мне донести до вокзала чемодан и встречал меня, когда я возвращалась. Он стал моим водителем, курьером, доверенным лицом, готовым на любые услуги. Если ему нужны были деньги, он просил их у меня вежливо, но без всякого стеснения.
Иногда, когда он мне надоедал, я напоминала ему, что у него есть обязанности и перед матерью. На какое-то время он испарялся, но вскоре возвращался и печально сообщал, что Лилы никогда нет дома и ему тоскливо одному в пустой квартире. «Она со мной даже не поздоровалась, – жаловался он. – Все сидит за компьютером и что-то пишет».
Лила пишет? Что, интересно, она пишет?
Если его слова и пробудили во мне любопытство, то не слишком сильное. Мне было почти пятьдесят, и моя популярность достигла пика: я издавала по две книги в год, и продавались они хорошо. Литература стала моим ремеслом и, как любое ремесло, начала меня тяготить. Помню, я подумала: «На ее месте я бы лучше повалялась на пляже, погрелась на солнце». А потом решила, что, раз ей от этого легче, пусть себе пишет, отвлеклась на что-то другое и забыла о ней.
38
Мне было очень горько, что Деде и Эльза уехали, что обе предпочли мне отца. Конечно, они любили меня и тоже по мне скучали. Я постоянно писала им, а когда становилось совсем тоскливо, звонила, не заботясь о расходах. Мне нравилось слышать от Деде: «Ты мне часто снишься». Когда Эльза написала: «Я везде ищу твои духи, хочу себе такие же» – я растрогалась. Но факт оставался фактом: они уехали, я их потеряла. И каждое письмо от них, каждый телефонный разговор служили лишним подтверждением того, что с отцом им лучше: они не ссорились с ним, как со мной, и благодаря ему наконец-то нашли свое место в мире.
Однажды утром Лила сказала мне каким-то странным тоном: «Что ты все держишь Имму в квартале? Отправь ее в Рим, к Нино. Ты же знаешь, как ей хочется доказать сестрам, что она не хуже их». Меня ее замечание неприятно кольнуло: неужели она хочет, чтобы я лишилась и третьей дочери? На что она намекает? Что Имме без меня будет лучше? «Если еще и Имма уедет, моя жизнь потеряет смысл», – ответила я. «А кто тебе сказал, что у жизни должен быть смысл?» – усмехнулась Лила и тут же перешла к критике моей литературной деятельности. «Кому нужна твоя писанина? Муха вон тоже ползает по листу бумаги и пачкает его своим дерьмом. Отдохнула бы лучше. Что толку столько корячиться?»
Я терзалась сомнениями. С одной стороны, я понимала, что Лиле не терпится разлучить меня с дочерью. С другой, я не могла не признать ее правоту – Имма и правда нуждалась в общении с отцом. Что же делать? Привязать младшую дочь к себе или ради ее блага наладить отношения с Нино?
Последнее само по себе было непросто, и приближение очередных выборов стало тому лишним подтверждением. Имме было всего одиннадцать лет, но она страстно интересовалась политикой, писала, а иногда и звонила отцу, предлагала свою помощь в его предвыборной кампании и уговаривала меня его поддержать. Социалистов я ненавидела еще сильнее, чем раньше. Когда мы встречались с Нино, я говорила ему: «Посмотри, в кого ты превратился! Я тебя не узнаю!» А однажды, не сдержавшись, бросила ему в лицо, нисколько не смутившись собственным пафосом: «Мы родились в нищете и выросли среди насилия, бок о бок с преступной семейкой Солара, которая нас грабила, но вы еще хуже, вы – шайка жуликов, которые пишут законы против других жуликов!» Он в ответ засмеялся: «Ты никогда не понимала и никогда ничего не поймешь в политике. Играйся себе в великую писательницу и не болтай о том, чего не знаешь».
