41
Лила не проявила к судьбе Нино ни малейшего интереса. Новость о его проблемах с законом вызвала у нее только смех. «Когда ему нужны были деньги, он брал взаймы у Бруно Соккаво и никогда не возвращал», – сказала она мне с таким видом, словно вспомнила важную подробность, которая все объясняет, а потом добавила, что для нее не секрет, почему Нино угодил в эту передрягу. «Он всем улыбался, пожимал руки, считал себя лучше всех и в любой ситуации хотел быть на высоте. Если он и делал что-то плохое, то только из желания нравиться другим, казаться еще умнее, подняться еще выше». Больше она о нем не вспоминала, будто Нино для нее не существовал. Насколько она переживала за Паскуале и Энцо, настолько же судьба бывшего депутата Сарраторе была ей безразлична. Возможно, она следила за событиями по газетам и теленовостям, в которых часто мелькал Нино – бледный, вдруг поседевший, со взглядом обиженного ребенка, лепечущего: «Это не я, честное слово», но, разумеется, никогда не задала мне о нем ни одного вопроса: виделась ли я с ним, каковы его перспективы, как восприняли арест его родители, братья и сестры. Зато в ней снова пробудился интерес к Имме.
Своего сына она сдала мне, как щенка новой хозяйке – встречая старую, он больше даже не вилял хвостиком, – зато сильно привязалась к моей дочке, и Имма, всегда с благодарностью отзывавшаяся на любое тепло, ответила ей искренней любовью. Они подолгу разговаривали и часто вместе гуляли. «Я водила ее в Ботанический сад и в музей Каподимонте», – рапортовала Лила.
В последние годы нашей жизни в Неаполе ей благодаря этим прогулкам удалось привить Имме интерес к городу, который ей в скором времени предстояло покинуть. «Тетя Лина столько всего знает!» – восхищалась моя дочь. Я только радовалась: Лила сумела отвлечь ее от тоски по отцу, усугубляемой жестокими насмешками одноклассников, которых подстрекали родители, и равнодушием со стороны учителей, переставших выделять ее из общей массы. Но радовалась я не только этому. Из все более подробных рассказов Иммы я поняла, что Лила бродила по городу и часами просиживала за компьютером не ради отдельных памятников – ее интересовал Неаполь как некая целостная сущность. Колоссальный замысел – и она ни слова мне не сказала. Времена, когда она делилась со мной своими увлечениями, миновали, и теперь она выбрала конфиденткой мою дочь. Именно ей она рассказывала все, что узнала сама, и показывала все, что произвело на нее впечатление или привлекло ее внимание.
42
Имма все схватывала на лету. Это она прочитала мне лекцию о пьяцца Мартири, которая в прошлом значила так много и для меня, и для Лилы. Я ничего этого не знала, а Лила изучила ее историю и поделилась своими познаниями с Иммой. Однажды мы отправились за покупками, и, когда вышли на площадь, дочь заговорила о ней, смешивая, как мне показалось, факты со своими фантазиями и выдумками Лилы.
«Мама, в восемнадцатом веке здесь была деревня. Росли деревья, стояли крестьянские дома, располагались постоялые дворы, а улица спускалась прямо к морю. Она называлась Калата-Санта-Катерина-а-Кьяйя, как церковь вон на том углу, она старинная, но некрасивая. Пятнадцатого мая 1848 года сюда, на это место, вышли жители города с требованием принятия конституции и учреждения парламента. Их выступление было жестоко подавлено, и Фердинанд II Бурбон, стремясь показать, что с народными волнениями покончено, приказал проложить улицу Мира, а на площади возвести колонну, увенчанную фигурой Богоматери. После того как Неаполь был присоединен к Итальянскому королевству, Бурбона свергли, и мэр города, Джузеппе Колонна ди Стильяно, предложил скульптору Энрико Альвино переделать монумент в мемориал памяти неаполитанцев, павших за свободу. Альвино разместил у основания колонны четырех львов, которые символизируют этапы революции в Неаполе: лев 1799 года смертельно ранен; лев 1820 года пронзен мечом, но все еще рычит; лев 1848 года побежден, но не сломлен – как погибшие патриоты; наконец, лев 1859 года – это грозный мститель. Сверху колонны он вместо Богоматери установил бронзовую статую прекрасной молодой синьоры – это Виктория. В левой руке она держит меч, а в правой – венок, в память о мучениках, проливших свою кровь за народ и свободу, павших в боях и казненных». И так далее.
Часто мне казалось, что Лила использует прошлое, чтобы Имма поменьше думала о неприятностях в настоящем. В начале ее рассказов о Неаполе всегда случалось что-то ужасное, но потом бушующий хаос принимал форму красивого здания, улицы, памятника, чтобы со временем стереться из памяти, лишиться содержания, забыться, вспомниться и вновь забыться, повинуясь непредсказуемому ритму приливов и отливов, вызывающих то шторм, то штиль, то легкую рябь, то ураган. Лила внушала Имме, что главное – задавать себе вопросы. Кто были эти мученики, в честь которых названа пьяцца Мартири? Что символизируют львы? Когда здесь происходили кровавые схватки? За что казнили непокорных? Когда появилась улица Мира? Когда поставили колонну? Когда фигуру Богоматери сменила Виктория? В ее рассказах последовательность исторических событий выстраивалась в цепочку. Раньше на месте фешенебельного квартала Кьяйя был песчаный пляж, упоминаемый еще в посланиях Григория, дальше тянулись болота и непроходимый лес, простиравшийся до Вомеро. До того как в конце XIX века приняли специальный закон об осушении болот и начали строить железные дороги, атмосфера в Неаполе была нездоровая и город утопал в грязи; вместе с тем здесь было огромное множество прекрасных памятников архитектуры, часть которых в рамках мероприятий по оздоровлению снесли. Одним из наиболее пострадавших кварталов стал Васто – так с давних пор называли территорию между Порта Капуана и Порта Нолана; квартал полностью перестроили, но его прежнее имя сохранилось. Лила любила произносить его вслух. «Васто зубасто», – говорила она, и вслед за ней эту привычку переняла Имма. Само слово «васто» олицетворяло для нее опасность и новую жизнь; страстное желание крушить и ломать, рвать зубами и выпускать кишки, и одновременно – стремление строить, наводить порядок, прокладывать новые улицы и переименовывать старые, чтобы усилить новый добрый мир и ослабить старый и злой, который, впрочем, всегда готов к реваншу.
«Тетя Лина говорит, когда Васто еще не называлось Васто и, наверное, не было так зубасто, на этом месте были виллы и сады и бил фонтан. Маркиз Вико выстроил там дворец с садом и назвал его Парадисо, то есть Рай. Представляешь, мам, в этом райском саду были устроены всякие забавные штуки с водой. Например, там росло большое белое тутовое дерево, а по его веткам проложили незаметные канальчики, по которым бежала вода и стекала по стволу. Здорово, правда? Сначала был Рай маркиза Вико, потом появился Васто маркиза Васто, потом мэр Никола Аморе построил новое Васто, а сейчас там опять что-то обновляется, и так будет и дальше, шаг за шагом».
«Ах, какой это город, Имма! – говорила моей дочери Лила. – Блистательный, великолепный город! Здесь говорят на всех языках, здесь столько построено и столько разрушено! Люди здесь не верят болтунам, но сами невероятно болтливы. Здесь есть Везувий, и он каждый день напоминает нам о том, что величайшие свершения властителей и шедевры искусства могут в считаные секунды исчезнуть с лица земли, сметенные огнем и разверзшейся землей, засыпанные пеплом и поглощенные морем».
