Вернувшись домой, у подножия задней лестницы Гаэль встретила Аполлин. Девушка старалась, чтобы никто видел, как она вошла, но бритая голова была свидетельством ее стыда.
Широко раскрытыми глазами она смотрела на женщину, которая всю жизнь о ней заботилась, а теперь, не зная правды, предала.
Обе стояли молча, пока старуха не плюнула ей в лицо, и это стало последним ударом. Гаэль медленно поднялась по лестнице, и по щекам ее катились слезы.
Она так и не перебралась в свою комнату и по-прежнему жила на чердаке, чтобы быть поближе к матери, которая тоже не вернулась к себе после ухода немцев, заявив, что никогда больше не сможет там спать.
Этим вечером Гаэль решила не показываться матери в надежде, что следующим утром будет выглядеть получше. Перед завтраком она едва не столкнулась с Аполлин — та как раз выходила из комнаты. И с такой ненавистью она посмотрела на Гаэль, словно случившегося вчера было недостаточно. Мать сразу же заметила синяки и бритую голову дочери: даже она знала, что это означает, — и воскликнула с ужасом:
— Что случилось? Почему они сделали это с тобой? Ты что, предала свою страну? Да как ты могла? С кем якшалась?
Агата и представить не могла, что дочь способна на что-то столь отвратительное, в то время как ее отец и брат погибли от рук нацистов.
— Ни с кем, мама, — ответила она тихо. — Все было не так. Я могу объяснить.
— Не надо! — прошипела мать. — Незачем. Пока я была прикована к постели, ты спала с немцами!
— Никогда! — ответила Гаэль с достоинством. — Я никогда ни с кем не спала. Я все еще девственница.
И это было правдой. Немецкие солдаты оставили ее в покое, следуя строгим приказам командующего, который и сам никогда не позволял ничего непочтительного.
— Я тебе не верю! — завопила мать. — Ты нас обесчестила! Как теперь мы сможем здесь жить? Все знают, кто ты! Взгляни на себя!
Она показала на ее лысую голову, и из глаз Гаэль снова брызнули слезы. Она понимала: мать слишком расстроена, чтобы довериться ей. Агата едва не билась в истерике, и, конечно, ей сложно будет донести истину.
Гаэль молча покинула комнату, намереваясь вернуться позднее, и отправилась на кухню, где надеялась поговорить с Аполлин.
— Клянусь: ничего дурного никогда я себе не позволяла.
Старая домоправительница повернула к ней каменное лицо:
— Я тебе не верю, и никто не поверит. Ты продавалась за еду.
Да, так поступали многие, но только не Гаэль, а если бы даже и пришлось, то исключительно ради матери. Бог миловал, обошлось.
— Ты спала с врагом, и никто об этом здесь не забудет: клеймо шлюхи будет на тебе всегда. Ты опозорила родителей и всех, кто когда-то тебя знал.
Гаэль с ясностью вдруг поняла, что этот момент определяющий в ее жизни. Первым был день, когда забрали Ребекку, а вторым — когда немцы расстреляли отца.
Она зашла к матери, но та отвернулась к стене и отказалась говорить. Следующие три недели Агата не прикасалась к еде, если не считать нескольких глотков воды и крошечных кусочков хлеба, зато постоянно пила снотворное. Она была слишком слаба, чтобы разговаривать, но когда видела дочь, взгляд ее был полон презрения и ненависти. Гаэль вызвала доктора, но и он не смог ничего изменить — мать по-прежнему отказывалась есть. Через три недели добровольной голодовки у нее началась пневмония, и она совсем не вставала с постели. Гаэль так и не нашла возможности рассказать ей о картинах и спасенных детях, мать не позволяла ей даже взять ее за руку. Стоило Гаэль ее коснуться, и она вздрагивала как от удара током: ее дочь изменница, предательница, и она не желала иметь ничего общего с ней.
Умерла Агата тихо: просто закрыла глаза и вроде задремала, но внезапно вздохнула, произнесла имя мужа, и все… Она так и не оправилась после смерти мужа и сына, война ее доконала.
Гаэль осторожно закрыла ей глаза и натянула одеяло на лицо. Через несколько минут в комнату вошла Аполлин, сразу поняла, что случилось, и процедила сквозь зубы:
— Ты убила мать.
— Нет! — наконец не выдержала Гаэль. — Ее убила война, как и нас всех: тебя, меня, моего отца и брата, твоего сына, тысячи еврейских детей. Никто из нас не остался прежним, а я совершенно не такая, какой ты меня выставила. Впрочем, твое мнение мне безразлично: главное — что знаю о себе я сама.
Не дожидаясь ответа, она вышла из комнаты.
Два дня спустя мать похоронили. Гаэль приказала Аполлин не показываться на церемонии: не хотела, чтобы ненависть старухи помешала ее скорби, — за девятнадцать лет жизни натерпелась достаточно.
— Убирайся из дома! — наутро после похорон велела она Аполлин.
— Я работала здесь всю жизнь, — пролепетала старая домоправительница, потрясенно ахнув.
Глаза ее молили о жалости, но Гаэль больше не испытывала к ней никаких чувств.
— Тебе следовало об этом подумать до того, как на меня доносить, устраивать травлю и обвинять в смерти матери.
— Но я… я видела… ты ходила к нему в спальню… — дрогнувшим голосом возразила старуха.
— Ходить не значит заниматься там тем, о чем ты думаешь. Но это уже не важно: в любом случае закрываю дом, не хочу здесь жить.
Даже сама мысль оставаться в городе, где все считали ее шлюхой и предательницей, была невыносима.
— Куда же ты пойдешь?
— Не знаю. Найду куда. Так что побыстрее собери свои вещи и уходи.
Аполлин не стала спорить, потому что все еще считала себя правой. Ей было лишь жаль, что она не подумала о последствиях: что Агата умрет от разбитого сердца, а Гаэль придется закрыть дом и уехать.
Дверь за Аполлин захлопнулась. Старуха вынесла на крыльцо два чемодана. Она прожила здесь двадцать пять лет. Когда-то преданная служанка знала, что у Гаэль не было иного выхода: оставаться здесь невозможно, все будут показывать на нее пальцем. Что ж, придется ехать в Бордо, к сестре.
Услышав стук двери, Гаэль без сил рухнула на диван в гостиной и заплакала. Теперь она совсем одна.
Месяц ушел на то, чтобы волосы отросли до приемлемой длины. Правда, они все еще оставались короткими, и многие легко догадались бы почему, но она сама, как могла, ножницами сделала некое подобие модной стрижки. Ей это почти удалось. Гаэль стала еще красивее, даже после всего, что с ней случилось, потому что обладала жизнестойкостью молодости.
Несколько часов ушло на то, чтобы подготовить картины к транспортировке, обернуть рулоны чистой белой хлопчатобумажной тканью и тонкой бумагой, а затем уложить в три чемодана. Стоял конец октября, и погода становилась все холоднее, но Гаэль торопилась вернуть картины в Лувр: не хотела принимать на себя ответственность за сохранность сорока девяти шедевров искусства.
Еще в двух чемоданах уместилась ее скудная одежда. Денег, оставленных отцом, должно было хватить на несколько недель жизни в Париже, а что потом — неизвестно. Возможно, Аполлин права и придется заняться проституцией.
