Сам он говорил, что его спектакль мало кто поймет. Власть, судя по всему, поняла, но отнеслась к этому снисходительно. И вручила разочаровавшемуся Ефремову Государственную премию Российской Федерации «за сохранение и развитие традиций русского психологического театра в спектакле «Три сестры». Год спустя к этому добавился Специальный приз жюри Национальной театральной премии «Золотая маска». Дающие, видимо, надеялись, что тем самым скрасят Ефремову постигшее его разочарование. И отвратят его от новых попыток экспериментировать в подобном духе. Они не ошиблись. В конце 90-х Ефремов решит сделать спектакль о любви – «Сирано де Бержерак» Э. Ростана. Однако довести его до премьеры он не сумеет. Зато успеет отметить 100-летие МХАТа, которое выпало на октябрь 1998 года. Весьма тяжелое, скажем вам, время. Достаточно сказать, что всего за два месяца до этого в стране случился дефолт – она стала банкротом. Это было результатом той политики, которую после самых бесчестных выборов 1996 года проводили в стране либерал-реформаторы под водительством президента Б. Ельцина. Однако, несмотря на дефолт, руководство страны не поскупилось на щедрые вливания в МХАТ, чтобы тот достойно отметил свое 100-летие. Как говорится, пусть все горит огнем, но витрина должна сиять.
А «витрина», кстати, была не в самом лучшем состоянии. Большая сцена простаивала, и там неделями не было никаких спектаклей. Те, что шли, оставляли желать лучшего. Достойных премьер не ставилось. Актеры либо постоянно репетировали, либо были в отпусках. В МХАТе царили тишина, пыль и запустение. Но водка и закуска для 100-летнего юбилея уже закупались ящиками и килограммами. Чтобы создать перед широкой общественностью видимость того, что МХАТ жив, а не умер. И торжество прошло с большой помпой. Вот как об этом написала газета «Коммерсантъ» (номер от 27 октября 1998 года, автор П. Сигалов):
«Ровно сто лет назад открылся Московский Художественный Общедоступный театр. Вчера в историческом здании Художественного академического театра имени Чехова в Камергерском переулке российская политическая элита встретилась с элитой театральной. Но каждая из них праздновала свое.
Уже днем над фасадом МХАТа развевались штандарты: российский триколор, московский победоносец и желтоватая мхатовская чайка. Ставший пешеходным Камергерский переулок покрыла ковровая дорожка – московская имитация каннской фестивальной лестницы. К вечеру в рассеянном свете фонарей под звуки военного марша из исторических «Трех сестер» по ней прошествовали московские звезды – политические и театральные.
Мхатовский партер светился сановными лицами: по фойе разгуливали А. Шохин
[37] и В. Густов
[38], белоснежно улыбался И. Шабдурасулов
[39], мелькал любимец московской интеллигенции Е. Гайдар
[40]. В ложе восседал Евгений Примаков
[41]. Юбилей случился как нельзя более кстати. МХАТ остается одним из последних культурных институтов страны, в почтении к которому – искреннему или формальному – сходятся все. Как самый харизматический театр России, именно МХАТ мог бы претендовать на роль всеобщего объединителя. Хотя бы на один вечер.
Однако художественная элита справляла совсем не тот праздник, на который собрались звезды политики. Сценарий юбилея, родившийся в недрах театра, отводил сановникам роль пассивных зрителей. Торжества начались подчеркнуто стихийно, артистически-беспорядочно, с каким-то трогательным обаянием – праздновали не столетие сегодняшнего МХАТа, а вековой юбилей того, стародавнего – Художественного Общедоступного. «Который мы потеряли» – это не было сказано, но подразумевалось. Мхатовское генеалогическое древо, нарисованное на занавесе, свидетельствовало: почти все здравствующие московские театры ветвились от единого ствола.
Отгородившись от политиков рампой, деятели культуры удобно расположились за столиками прямо на сцене, выпивали и закусывали. Правда, вначале Олег Ефремов предпринял вялую попытку объединить политиков и актеров, предложив всем присутствующим выпить за юбилей. При отсутствии такой возможности в зрительном зале предложение худрука поддержали лишь на сцене.
Поздравления текли чередой. Старейшая актриса МХАТа 94-летняя Ангелина Степанова пришла пожелать Художественному «счастливого пути». Загримированный Лениным глава российских театральных деятелей Александр Калягин перефразировал реплику вождя пролетариата из пьесы Шатрова: «Ничто не сможет скомпрометировать МХАТ, если он сам себя не скомпрометирует». Впервые за последние 10 лет на исторической сцене появились «раскольники». Представители МХАТ имени Горького поздравили коллег, пригласив их к себе на Тверской бульвар повторно отпраздновать юбилей. И хотя Татьяна Доронина в Камергерском так и не появилась, формальный шаг к примирению был сделан.
Несмотря на призывы Ефремова к краткости, приветствия затянулись за полночь. Впрочем, в фойе были накрыты столы. Демократично – для всех. И многие, не дождавшись конца поздравлений, отправились справлять день рождения театра еще более раскованно, чем предусматривал неформальный сценарий».
А вот как откликнулся на это действо Всеволод Шиловский, ушедший из МХАТа практически сразу после его раздела: «На двух сценах в течение двух дней творилось циничное, мракобесное действие. На одной сцене – плохо организованная, но четкая самодеятельность – столетний юбилей Т. Дорониной без упоминания имен стариков МХАТа. И на другой сцене – всемирная пьянка – столетний юбилей О. Ефремова. И снова – не было названо ни одного из стариков МХАТа. На груди у Ефремова, с одной стороны, Герой Социалистического Труда – знак строя и системы, с которой боролся Олег Николаевич, а на шее – знак за заслуги перед Отечеством, то есть за то, что он хорошо ужился и с нынешним режимом. А на голове Ефремова была шапка Мономаха…»
В то же самое время состоялся еще один вечер, посвященный 100-летию МХАТа. Его организовала в Доме актера Маргарита Эскина. И вот там как раз «великие старики и старухи» МХАТа были упомянуты почти все до единого, как и спектакли, в которых он блистали. Но это было камерное мероприятие, не помпезное.
В МХАТе имени А. П. Чехова многие обратили внимание, что Ефремов выглядел как-то нелепо. Когда он говорил свою речь, гости его не слушали – ели-пили, веселились. И Ефремов это видел, отчего его голос в какой-то момент задрожал, а лицо еще сильнее вытянулось. Что он думал в эти минуты – неизвестно. Но наверняка это были невеселые мысли. Мысли о том, что его время уже прошло и больше никогда уже не вернется. Причем приближал его исход сам Ефремов вкупе со своими коллегами-шестидесятниками. Во времена СССР они были на авансцене, купались в лучах славы, и им, видимо, казалось, что и в будущем им найдется достойное место. Место им действительно нашлось, но это было место чучел в музее истории. Новым хозяевам жизни шестидесятники оказались не нужны. Как говорится, мавр сделал свое дело, мавр может уходить.
