– Да они сейчас все разрешают!
– Бедный Д.! – продолжаю я. – Всего-то не дожил… Распретили… Ты думаешь, это… надолго?
Но мой друг не слышит. Мой друг, как всегда, вслух думает о себе:
– Что же делать?.. Двадцать лет не разрешали. Она за это время стала старая. Не могу же я ей этого сказать!
– Да, – говорю я, – не можешь.
– Только я тебя попрошу…
– Да, да, я понял… Никому об этом предложении! И главное, нельзя отказаться, это теперь будет просто смешно!
Он провожает меня через декорации. В опустевшем рыцарском зале уже нет балетных девушек. В полутьме в готических креслах сидят друг против друга сморщенная старуха и усатый старик. Старик читает вслух Пастернака.
Отвратительный усмехнулся:
– Она играла Натали Гончарову в двадцатом году в знаменитом фильме Пудовкина, а он в пятидесятых играл Сталина. Здорово похож, а?
Гляжу, действительно: старый Сталин упоенно читает Пастернака старухе Гончаровой.
– Но что же делать? – продолжает стонать мой друг. – Не могу я, не могу отказаться! Мне больше этого никогда не предложат!.. Проклятый день…
Он уже представил, что его ждет дома.
Мы распрощались, и я оставил его навсегда.
В декорациях моей квартиры меня поджидает суперзвезда в туалете Виардо. Это еще тот вид – госпожа Виардо на фоне моих книжных полок. Бедная, она еще не знает о посещении лица, она вся озабочена проблемой изъятия придуманного мною эпизода.
– Приходи сегодня на спектакль. Мы сможем увидеться. (Как всегда, в повелительном наклонении.)
– Да, хорошо бы нам увидеться сегодня. Завтра в ночь я улетаю.
– И куда же? (Как всегда, насмешливо, так что собеседник чувствует себя идиотом.)
– В Америку.
Ей все-таки приходится удивиться:
– Что это за поездка?
– Туристская. Буду путешествовать…
И я засмеялся. И она почему-то тоже.
Вечер. После спектакля поднимаюсь к ней в грим-уборную. Она просит подождать нежным голосом. Я топчусь в коридоре, выслушивая, как во всех грим-уборных знакомые славят друзей-актеров, дескать, как те гениально играли. Оглушительные звуки поцелуев напоминают хлопушки.
Не прошло и получаса, меня допускают в гримерную – к ней. Она сняла театральный грим и, главное, уже положила новый. Ах, сколько времени это теперь у нее занимает… Но сейчас увядшая кожа нежна, и французская косметика разбросана на столе, как оружие после победного боя. Она царственно разглядывает себя в зеркале, выслушивая мои восторги. Дверь гримерной открыта, чтобы проходящие актеры, обвешанные цветами, полученными от знакомых, слышали, как ее хвалят. Впрочем, играет она, как и должна играть кинозвезда: никак. Но месяц назад я был находчив и в своей статье удачно объяснил, что ее абсолютная неэмоциональность – новое прочтение роли. А тусклый голос, которым она талдычит роль Раневской, – удивительно найденная характерность. С этой рецензии о «Вишневом саде» у нас все и началось. Она называет ее «наша рецензия».
Я разделся у администратора, и мне нужно идти за плащом через сцену. Декорация разобрана. В полутьме тускло светится дежурная лампа. Черная сцена, черный провал пустого зала! Жутковатая картинка! Ощущение, что уже прибыл… туда…
Она выпорхнула из театра в джинсиках, в этакой куртеночке – совсем юная. «Сзади – пионерка, спереди – пенсионерка». Ха-ха!
Отъехали от театра. Я целую ее. Во время поцелуя сквозь прищуренные веки вижу, как она равнодушно глядит вдаль и о чем-то сосредоточенно думает, машинально обвивая мою шею прекрасными руками. Я открываю глаза, и она моментально изображает нежность и желание. Милая, несчастная, никогда никого не любившая экс-красавица. Сотрудница в последней ночи. Довольно удачное завершение тысяч моих собачьих ночей.
Лежим в кровати. Удивительно хороша она в полумраке…
– Снимают фильм по повести Д., – начинаю я.
– Да, «Любовь»… Любовь-любовь… – Она вздыхает. – Как же я хотела когда-то сыграть ее… после «Поезда». Но…
Но «задвинули» в это время бедолагу Д.
А она лежит. Она молчит. Она вспоминает. Она вздыхает… Она, конечно, любила Д. Они все его любили…
Но полторы минуты на воспоминание – окончены. Она приподнимается на локте и начинает говорить… О чем? Естественно, о себе, о своих делах. О чем же еще она может говорить со мной в постели?
– Ты должен это сделать (позвонить) и объяснить ему (режиссеру)… Ты обязан убедить его… (И т. д., и т. п.) Я его ненавижу (это уже об актере – Тургеневе в гробу)… Хотя когда-то я с ним дружила (то есть спала)… Я тогда играла и Нину в «Маскараде», и Дездемону. Как он был красив, куда все подевалось?! Ну, он значительно старше меня (они одногодки, с одного курса)… И вот однажды он возненавидел меня за что-то (стала спать с другим красавцем?)… В «Отелло» он напивался и, дыша винным перегаром, наклонялся надо мной, изображая, как Отелло душит Дездемону. На самом же деле он зверски меня щекотал и сладострастно произносил свою реплику: «Черты лица спокойны». Но что я могла поделать? Если бы я пожаловалась, он задушил бы меня по правде!
Бедная, беззащитная, забитая суперзвезда! Когда ее роли (Дездемона и Нина) осмелились передать молодой актрисе и та начала играть, она грозно встала в кулисах. И когда юная дебютантка выходила на сцену, она зверски щипала ее за задницу. И молодая актриса не смела пожаловаться. Юное дарование предпочитало ходить с синей задницей, потому что знало, что такое гнев этого «беззащитного существа». Например, театральному администратору, который на гастролях осмелился поселить суперзвезду не в тот номер (а ее вечную соперницу в тот), она принесла в кровать коровье дерьмо и аккуратно разложила его под одеялом…
Внезапно я почувствовал бешеную ненависть к ее требовательному голосу, капризному лицу, ненатуральным жестам, к ее вечной ненависти к другим. Мне мучительно захотелось сделать ей больно.
– Кстати, тебе не рассказали?..
Мгновенно она приподнимается на локте. Она маниакально подозрительна.
– Ему разрешили снимать «Женщину из Достоевского».
Тишина. Она долго, очень долго молчит. Глядит перед собой в темноту.
– Странно, что он ничего тебе не сказал, – говорю я.
– Нет. Это не странно. Также, как не странно, что ты мне это сказал. – И, не давая мне ответить, она продолжает: – Я дала прозвища всем своим знакомым. И все думала: как же мне назвать тебя?.. Тебя, который так часто говорит о добре, о Боге и который самый жестокий и самый злой из всех, кого я знаю. Сейчас наконец я придумала тебе прозвище. Хочешь, скажу? – И торжественно выпаливает: – Церковь Спаса-На-Крови!
Браво! Все-таки она очень умна. Жаль, с последней ночью у нас не получилось.
Я иду по улице. Я понял. Окончательно понял, как я это сделаю. Ведь хорошо говорить: «Решил сделать». Но как? Причем без револьверов и ядов всяких. Не висеть же в самом деле над столом, как мой друг Д. Брр!.. Итак, «несчастный случай»! Слово какое глупое: «несчастный». Счастливый случай… Сейчас я окончательно все продумал. Точнее, начал-то продумывать раньше. Итак, я выбираю – корейца, уложившего головенку на рельсы. Я тоже оставляю себе шансик. Всего один… Значит, «счастливый случай», фургон «Хлеб», который ночью на полной скорости сворачивает в наш переулок к булочной. На полной скорости, ибо ночь и всюду пусто, а он торопится. Я шагну под этот «Хлеб» в самый последний миг, так что только чудом он сможет затормозить. Задача: сделать это решительно, чтобы не стать долгожителем больницы. Я пишу сейчас все это на отдельном листке бумаги, чтобы потом можно было отправить листок куда следует. Не потому, что жалостлив, а потому что… бархат черный напугал на пустой сцене! И лишний грех на душу не беру.
