– Итак, о любви жены к мужу… – начал волнующий мужской баритон.
О любви жены к мужу
Однажды ночью, в конце пятидесятых, мы здорово выпили с другом. Естественно, надо было добавить, но рестораны в этот час уже закрыты. Куда ехать? Ясное дело, на вокзал к таксистам: у них всегда водка. И вот тогда-то мой друг сказал:
– На хрена нам на вокзал? Айда к Вальке! (Имена я, естественно, заменяю.)
Приехали в какой-то переулок, входим в какую-то квартиру. Вижу: идет типичная пирушка торговых работников. В центре – красивая дебелая бабища, справа от нее – аккордеонист, слева – юркая, худая, некрасивая, большеглазая. Но через пять минут я понял: некрасивая да большеглазая держит стол, она здесь главная.
Это и была Валька.
Ну, сначала поддали мы с другом, а потом я уже совсем осмотрелся, огляделся. Гляжу: на стенах развешана куча удивительнейших фотографий. На одной – сам Вождь и Учитель. Причем без кителя, в одной рубашке, с детьми в самой неофициальной обстановке. На другой – опять Вождь и Учитель! И тоже чуть ли не в пижаме! Нигде никогда я не видел таких его фотографий.
Под утро выметаемся мы с другом ситным на улицу, а Галька… пардон, Валька… в дверях машет и орет моему корешу:
– Вот этого всегда приводи!
То есть меня: значит, понравился я ей.
Идем в весеннем рассвете. Спрашиваю корешка:
– Кто такая будет эта Валька?
А он только смеется:
– Это и есть главная Васькина женщина.
Все мы тогда знали, кто такой Васька. Отец и Учитель у нас был один, и сын Васька у Отца и Учителя тоже был один.
Короче, узнаю я Валькин телефон у друга моего – и на следующий же день к Вальке снова. И опять – веселье, аккордеон. Ну-с, далее пропускаю…
Но одну историю, которую она мне тогда рассказала (правда или нет, уж не знаю – дело пьяное), короче, вот эту самую историю, как я слыхал, так и перескажу.
Значит, Вальке слово.
«Васька любил меня одну. Все эти его актерки, пловчихи, певицы – тьфу! (Она сказала другое слово.) И что б ни случилось, с кем бы он ни был – все равно ко мне возвращался. Стучит посереди ночи:
– Открой! Открой! Арестую! Открой! Убью! Открой, миленькая лапочка! Открой, сука!
И ведь открывала! Кто был – тех выгоняла, а ему открывала, черту рыжему.
И вот как-то, году в сорок пятом, как раз кончалась война, – стук в дверь. Открываю: стоит летчик знакомый – назовем его Иван Петров. Красавец, герой, полковник. Говорит:
– Велено доставить тебя в Германию к хозяину.
Я говорю:
– Когда собираться?
Он:
– Сейчас же.
И ведь вся заволновалась! Ах он, сволочь рыжая, а все ж таки муж. Потому что только его я мужем своим и считала. Но гляжу я на Петрова, а Петров – высокий, ладный, в орденах и все при нем. Я и говорю Петрову:
– Хрен с ним, пусть подождет рыжий, мы ведь с тобой, Петров, сколько не виделись?
– Да ведь нельзя: хозяин!
– Ничего, придумаешь что-нибудь.
И провели мы с Петровым вот такую ночь!
Утром собираюсь – и летим мы к рыжему. Подлетаем, кажется, к Кенигсбергу. И говорю я Петрову:
– Вань, тут Жорик Семенов служит…
– Точно так, эскадрилья теперь у него.
– Вань, – говорю я, – тыщу лет я не видела Жорика. Христом – Богом прошу, посади самолет!
– Да как же?..
– А ты придумай что-нибудь, а, Вань? Ведь Жорик – свой парень.
И Ванька тоже был свой парень. Связались мы по рации, сели у Жорика. Ну, провела я у Жорика вот такую ночь!
А на прощанье Жорик и спрашивает:
– Ты у своего часто бываешь?
– Ой, часто.
– Когда тебя твой назад отправляет, кто тебя сопровождает?
Я говорю:
– Звено.
– Ясно, – говорит Жорик. – Тогда я даю тебе два звена. Поднялись мы в воздух – два звена самолетов меня сопровождают. Подлетаем к Ваське. Рыжий мой, пьяный мой, выскочил из землянки:
– Что такое? Два звена?!
Ну, был он, как всегда: пьяная рожа! И оттого затрясся от страха: вдруг отец пожаловал?
Весь личный состав был выстроен на летном поле, когда мы приземлились. Ну, я открываю дверь, смотрю: стоит моя сволочь! Пьяница моя, а все ж таки – муж! Хоть плохонький, да свой! Выхожу я на трап, а там внизу уже команду кричат:
– Смирна-а-а! Направо – равняйсь!
Тут Васька видит меня да как заорет радостно:
– Отставить построение! Это ж моя б… приехала!»
– Хочу еще! Еще раз рассказать об этой самой естественной, самой гражданской и, можно сказать, самой христианской любви – жены к мужу… – начал приятнейший женский голос.
Вторая история о любви жены к мужу
Итак, жил-был художник Н. Не просто художник, а назовем его: ведущий художник Н., даже не так: руководящий художник Н.
Прославился он еще в тридцатые годы портретами славных стахановцев, изображениями наших великих строек.
Называл он себя тогда певцом рабочего класса, потомственным пролетарием, хотя злые языки утверждали, что происходил он из древнего дворянского рода и т. д., и т. п. На ушко даже рассказывали, что в двадцатых годах была у него некая тетка, чуть ли не бывшая фрейлина двора. Каковая воспитывала, одевала и обувала будущего пролетария. И рассказы сей тетки были исполнены интереснейших подробностей об амурных похождениях. Причем все с великими князьями, никак не меньше. К старости тетка пристрастилась к горячительным напиткам – и вот тогда язык ее окончательно развязался, и яркие подробности интимного быта кровавой династии вставали перед слушателями.
А к тому времени племянник уже сделал первые успехи на поприще. Но утихомирить тетку не было никакой возможности. И чтобы дело не приняло серьезного оборота, будущему певцу ударных строек пришлось принять меры.
Однажды к теткиному дому подкатила санитарная машина. Пьяненькую старушку вывели под белы руки и повезли в тот единственный дом, где даже в те годы можно было беспрепятственно рассказывать о своих амурах хоть с Александром Македонским.
В машине тетка вопила, проклинала племянника, доказывала, что она не сумасшедшая, призывала в свидетели многочисленных великих князей и Григория Распутина. А наш герой сидел рядом с психиатром и только молча и печально качал головой. Кстати, эта привычка молча, значительно, с некой печальной грустью покачивать головой – осталась у него на всю жизнь. И в сложные годы, когда часто требовалось говорить «да» или «нет», – он только грустно и значительно покачивал головой.
