Более того, Коба решил попросить дополнительно: два порта на Балтике — Лиепаю и Вентспилс и важнейшую для бедной нефтью Германии нефтеносную Бессарабию, захваченную у нас Румынией в 1918 году. Коба знал: Гитлер согласится! Ему надо заключить пакт немедленно. С каждым днем пугающая осень все приближалась. Приближались дожди и размытые, непролазные дороги Польши.
Вызвали Риббентропа. Прервав восторги министра о «таинственном Кремле», Молотов озвучил наши новые предложения — порты плюс особый пункт о наших интересах в Юго-Западной Европе — о Бессарабии.
Риббентроп попросил разрешения связаться с Берлином (еще накануне между Кремлем и имперской канцелярией была установлена прямая связь). Он позвонил Гитлеру. Торопливо сообщил дополнительные требования и почти тотчас положил трубку (мне показалось, что Гитлер на другом конце провода даже не дослушал — так спешил).
Риббентроп торжественно объявил:
— Мой фюрер ответил кратко: «Согласен!» Мы объявляем о своей полной незаинтересованности в этой территории.
После этого перешли к самому щекотливому. Как объявить миру о том, что государство Интернационала, славившее еврея Маркса, заключило союз со звериным антисемитом и антикоммунистом. Риббентроп тотчас предложил текст коммюнике, где в цветистых, высокопарных выражениях восхвалялась «вновь обретенная германо-советская дружба».
Коба был на высоте. Он насмешливо, но мягко сказал Риббентропу:
— Не думаете ли вы, что нам следует больше считаться с общественным мнением в наших странах? Годами мы выливали друг на друга ведра помоев, сейчас хотим, чтобы наши народы сразу поверили, будто все предано забвению? Так не бывает. Общественное мнение следует готовить к переменам, которые столь счастливо произошли.
И старый журналист Коба быстро составил скромное коммюнике…
В первом часу ночи в Кремле было назначено подписание пакта и секретного протокола о разделе Европы.
Георгиевский зал в Кремле. Риббентроп — с плутоватыми, кошачьими глазами. Молотов — в пенсне, из-под которого глядят, как всегда, непроницаемые, ничего не выражающие глаза. Они торжественно стоят у стола, где разложены документы. Поодаль — веселый Коба. Он шутит, Молотов молчит, лицо побледневшее, неподвижное.
— Мы хорошо поругали друг друга, не правда ли, господин Риббентроп? Так что теперь рады помириться, — веселится Коба.
Молотов и Риббентроп садятся за стол. Легкий, веселый Риббентроп как-то щегольски подписывает Пакт о ненападении и секретные протоколы.
У Молотова… руки дрожат! Еще бы — он, возможно, подписывает себе смертный приговор на будущее. Если что пойдет не так, ответит он.
Начался прием. Шампанское — рекой, горки икры и бесконечные чествования.
Коба произнес первый тост.
— Я знаю, — сказал он, — как горячо любит немецкий народ своего вождя. Поэтому первый бокал я поднимаю за здоровье великого вождя немецкого народа Адольфа Гитлера.
Рейхминистр ответил, как положено:
— За здоровье великого вождя народов СССР Иосифа Сталина!
Приехавший с Риббентропом личный фотограф Гитлера Гофман поспешил запечатлеть историческое событие. Этот маленький плешивый человек был давним сподвижником Гитлера, очень близким к нему. Как сообщали мои агенты (когда мы пытались подобраться к Еве Браун), возлюбленная Гитлера была пристроена фюрером работать у Гофмана.
Коба был щедр и шепотом предложил Молотову поднять тост за фотографа. Тотчас Гофман продемонстрировал свое особое положение. Он разразился ответной речью, обращаясь к Кобе:
— Для меня большая честь, ваше превосходительство, передать вам сердечный привет и добрые пожелания от моего давнего друга, великого вождя немецкого народа Адольфа Гитлера, — и добавил как-то слишком раздельно: — Наш фюрер был бы очень рад лично познакомиться с великим Сталиным.
Но наш переводчик не сумел передать настойчивую интонацию фотографа (и я впоследствии объяснил это Кобе).
Тотчас после этой фразы Риббентроп подошел к Кобе. Видимо, последовательность действий была отрепетирована.
Я уже успел сообщить Кобе, что процветающий бизнес Риббентропа — продажа дорогих вин. Коба весело потребовал у немецкого министра оценить наши вина из крымских подвалов Абрау-Дюрсо. Риббентропу пришлось выпить несколько бокалов — оценил высоко.
Затем по просьбе Риббентропа они с Кобой уединились и повели разговор через немецкого переводчика.
Беседа была недолгой. Тосты и общее веселье вскоре продолжились.
Главным выпивохой в Политбюро считался Молотов. Он умел пить как-то сосредоточенно — мрачно, совершенно не пьянея. После десятка новых тостов я увидел совершенно белое, изможденное лицо Риббентропа…
Коба был беспощаден.
На приеме присутствовал и Каганович. В этой щекотливой ситуации он держался скромно, стоял в сторонке. Коба любил острые шутки.
— Господин Риббентроп, я предлагаю новый тост — за нашего железного наркома Лазаря Моисеевича Кагановича. Он построил наше метро и ведает всей нашей тяжелой промышленностью. — И насмешливо посмотрел на Риббентропа.
Тот, пьяный, зашептал:
— Ради вас, геноссе Сталин, хоть за Дьявола. У нас тоже есть полезные евреи. Фюрер их высоко ценит. Вообще у нас фюрер решает, кто еврей, а кто — нет. Но всех бесполезных евреев… — Он спохватился, замолчал. Он был совсем пьян, и посол Шуленбург попытался закончить прием.
Но неумолимый Коба решил произнести и маленькую речь о значении пакта.
— Пакт о ненападении — залог мира в Европе. Так выпьем же, друзья, за мир во всем мире! Господин Риббентроп, не отставайте!
Немец с мертвенно бледным лицом выпил. Зашатался. Только тогда Коба согласился его помиловать.
— Ну давайте прощаться. Передайте рейхсфюреру, что Советский Союз никогда не обманет своего партнера.
Уже уходя, едва не падая и опираясь на Шуленбурга, Риббентроп вдруг остановился. Обернулся, и… хмеля как не бывало. Он сухо и нарочито громко произнес:
— Прощаясь, я хочу, геноссе Сталин, напомнить о нашем разговоре: фюрер ждет личной встречи.
И ушел.
— Сукин сын, — сказал мне потом Коба, — ведь договорились: никому ни слова.
Как сообщил мой информатор, вернувшись в посольство, пьяненький Риббентроп восторженно описал сотрудникам великолепный прием, который устроил Сталин: «Как добрый отец семейства, он заботился о нас, о гостях».
Счастливый Риббентроп покинул советскую столицу через двадцать четыре часа после своего прибытия.
Гитлер принял его в присутствии генералов. Один из них, генерал Йодль, за обедом рассказал о приеме жене. Разговор слышал новый слуга. Этого было достаточно. Уже вечером я сообщил Кобе: «Риббентроп заявил: «Я чувствовал себя в Кремле, как среди соратников по партии! Сталин очарован вами».
