Берия старательно кивал, потом заговорил сам. Он говорил о новых задачах разведки:
— Наша разведка должна изменить генеральные направления своей работы. Ее основной задачей перестает быть борьба с эмиграцией. Главное теперь — подготовка резидентур к будущей войне с немцем.
— Но вот Фудзи жалуется, что после ваших расстрелов наши друзья за рубежом от нас отказываются, — заметил Коба.
— Не с теми работает товарищ Фудзи, он все живет в девятнадцатом году. Нам не нужны нищие идейные либералы. В первую очередь мы должны опираться на влиятельных богатых людей, имеющих выход на руководство своих стран. Они могут быть использованы для достижения наших целей во внешней политике. Таких людей следует искать среди крупных бизнесменов, которым выгодна торговля с нами. А также среди влиятельных политиков с финансовыми проблемами или тех, кто желает получить материалы, компрометирующие соперников, либо деньги на избирательную кампанию.
— Прав, Лаврентий! — сказал Коба. — Иностранцы-засранцы становятся глухонемыми, когда видят деньги, как говаривал Ильич… А Фудзи у нас мышей уже не ловит… Давай теперь к пункту второму: как проходит ликвидация предателей?
(Тогда были созданы специальные мобильные группы, убивавшие перебежчиков. Некоторое время я возглавлял одну из них.)
Берия назвал Раскольникова.
Мой старый знакомец, бывший мичман Федор Раскольников, герой Кронштадта, один из отцов Октября, занимал в тридцатых скромную должность нашего постпреда в Болгарии. Во время террора конечно же получил приказ вернуться в СССР. Но он не просто отказался — опубликовал открытое письмо Кобе… Помню, как Коба читал его вслух в кабинете. Надо сказать, читал без купюр: «Вы культивируете политику без этики, власть без честности, социализм без любви к человеку. Вы сковали страну жутким страхом. С помощью грязных подлогов вы инсценировали судебные процессы, превосходящие своей вздорностью… средневековые процессы ведьм…»
Коба сказал тогда:
— Вот каковы они, старые большевики. Испугался за собственную шкуру — готов жить у врагов Революции.
Коба искренне был уверен, что смерть на нашей родной Лубянке куда почетней.
— Только послушай, как нагло пишет, мерзавец: «Над порталом собора Парижской Богоматери есть статуя святого Дениса, который смиренно несет собственную голову…» Наш бывший товарищ Раскольников утверждает, что он на него не похож. Наша задача доказать товарищу, что он сильно ошибается.
Доказывать Коба поручил мне…
К счастью, все случится легко и быстро. Раскольников решил жить во Франции. Выбор страны был глуп — у нас там имелось полно агентов и среди белой эмиграции, и среди многочисленных французских коммунистов… К тому же, я уверен, Раскольников сильно переживал свой «побег в лагерь врагов». В глубине души он думал точно так же, как Коба. Он тоже был якобинец. В семнадцатом году по его приказу закапывали живыми офицеров в Кронштадте… Короче, от всех треволнений и угрызений сердце его не выдержало, и он очутился в госпитале в Ницце.
Госпиталь находился недалеко от гостиницы, где часто останавливалась английская королева. Там прогуливалось много английской челяди, так что посещения госпиталя нашими агентами были неприметными. Впрочем, лично мне хлопотать не пришлось, все сделали французские товарищи. Раскольников быстро умер в госпитале.
Другой наш перебежчик, Кривицкий… Я его хорошо помню — худой нервный, вечно курил трубку, как Коба. Его ликвидировали уже без меня, в сорок первом. Он уехал в Штаты. Американцы нашли его в гостинице, с револьвером в руке, в луже крови. Все было сработано чисто. Полиция констатировала самоубийство.
Исключением остался Орлов. Коба никогда не говорил о нем. Я очень опасался, что Орлов может выдать наших главных агентов — кембриджскую группу. Но он не выдал…
— Ну а теперь еще вопрос. Важнейший, — сказал тогда Коба. Это был, конечно же, вопрос о Троцком. — До тех пор, пока господинчик живой… — (Коба не любил называть его фамилию), — он и его сторонники будут бросать нам вызов. Хотя, мижду нами говоря, в его движении нет серьезных политических фигур. Он один. Потому одна успешная акция покончит со всем движением. У вас есть год. Больше не дам! Кто мог бы возглавить это дело? Как думаешь, Фудзи?
— Если это будут те же люди, которые теперь следят за мной, надежда на успех слабая. Они непрофессиональны.
— Ай-ай, Лаврентий, такого орла решил перехитрить! Зачем следишь за Фудзи? Он не понимает! Объясни ему, Лаврентий, — сказал Коба.
Берия с усмешкой вынул из кармана бумагу. Развернул неторопливо:
— Это перевод с английского, — и начал читать: — «Лично и конфиденциально уважаемому Адольфу Берлу-младшему, помощнику Государственного секретаря… По только что поступившим данным из конфиденциального источника информации, после немецкого и русского вторжения в Польшу и ее раздела Гитлер и Сталин тайно встретились во Львове 17 октября 1939 года…» Всего на день ошиблись! «На этих тайных переговорах Гитлер и Сталин подписали военное соглашение взамен исчерпавшего себя пакта… Искренне ваш Дж. Эдгар Гувер». Документ подписан шефом ФБР, — продолжал Берия. — Теперь вопрос: откуда они знают? Ведь присутствовали на встрече только двое — товарищ Фудзи и Иосиф Виссарионович.
Коба с интересом следил за нашей пикировкой. Он обожал такие отношения в ближнем окружении…
— Не забудьте сотрудников охраны с обеих сторон, — сказал я.
— И все-таки это странно, — сказал Коба. — Как и наша секретная карта, оказавшаяся на столе у Гитлера. Так что не обессудь, если за тобой присматривают. — И добавил грубо: —Так кто же, по-твоему, мог бы убрать господинчика?
— Кто мог бы, тех на тот свет отправили.
— Сердится. Ну ведь не всех? К примеру, ты остался. Хочешь возглавить операцию?
— Не смогу. Мой испанский плох. — (Троцкий теперь жил в фешенебельном пригороде Мехико.) — Лучше использовать проверенных товарищей, отлично говорящих по-испански… Это прежде всего товарищ Эйтингон, за которым тоже почему-то слежка… Такая же непрофессиональная, как за мной. Он легко ее засек, как и я…
Берия смотрел на меня с ненавистью…
— Эйтингон — это высший класс, он рожден для этой операции.
(Эйтингон был одним из руководителей советской разведки уже в двадцатые годы. Вместе со мной создавал агентурную сеть за границей. В Испании отвечал за ведение партизанских операций в тылу франкистов и за внедрение агентуры в верхушку фашистского движения. Сумел завербовать одного из главарей фалангистов. Был воистину резидент-хамелеон высочайшего класса. Всегда умудрялся выглядеть как обычный гражданин той страны, где работал. После крушения испанской Революции перебрался в Париж. В Испании он был этакий незаметный пожилой испанец, в Париже — этакий средней руки француз. Типичный месье — без галстука, в мятом пиджаке и шерстяном кепи, которое носил даже в жару.)
— Ну с Эйтингоном мы без тебя разберемся…
