Писатели играли в пословицы. Слово «дело» заменяли в них словом «тело» и пьяно хохотали…
— «Телу время — потехе час», — картавил Симонов.
— «Тело мастера боится», — отвечал Богословский.
— «Кончил тело — гуляй смело»! — кричал Симонов…
Олеша слушал мрачно. Наконец, все так же молча, встал и пошел к бару. Уселся рядом со мной. За барной стойкой трудились три наших сотрудника — двое молодцов и дама в перманенте с необъятной грудью (эти труженики до глубокой ночи составляли коктейли, а на следующий день писали отчеты в Комитет).
Олеша обратился к барменше:
— У Достоевского написано: «Вошел черт», и я верю. Эти напишут, — он показал на Симонова и собутыльников, — «Вошла официантка», а я не верю!
Он порылся в кошельке, но, видно, ничего не нашел. Я тотчас попросил у барменши:
— Два коктейля.
Он понял, молча ждал. Она готовила, а я смотрел, как по лезвию ножа стекали в стакан струйки виски, ликера. Я подвинул один из коктейлей ему. Он мрачно посмотрел на меня, но поблагодарил. Вместо потягивания через соломинку выпил коктейль залпом, как чарку водки. Потом слез со стула, пошатнулся… и упал (видно, хорошо потрудился до этого). Его тотчас подняли два сотрудника, изображавшие посетителей. Он с ненавистью посмотрел на поднявших и сказал:
— Ненавижу! — Затем закричал: — Стрелять в низкий лоб!
Его повели к выходу.
— Члены! — хохотал он, уходя. — Они не просто хуи, а члены… Члены Союза Советских Писателей. Когда-нибудь, наконец, издадут Полные Собрания сочинений Членов… Там будет последний том, тисненый золотом: «Письма… и доносы».
Его выводили, когда в зал вошли две молоденькие женщины.
Все деятели культуры дружно на них оглянулись. Это и вправду было странно. Дамы не ходили одни в «Коктейль-холл», а проституток сюда не пускали.
Они заняли столик в глубине. Одну женщину я узнал сразу и понял, почему их пропустили. Это была жена министра Ш., высокого сорокалетнего красавца с седыми волосами. Я видел ее на новогоднем приеме в Кремле. Кажется, она была актрисой.
Я пил и любовался ею. Откровенно, открыто любовался. Загорелая, хотя на дворе только апрель месяц, в прелестном открытом шерстяном платьице… В ней была такая чистота, такое очарование… После третьего коктейля мне стало казаться, что она смотрит на меня. Впрочем, количество выпитых коктейлей ни при чем, профессия не позволяет мне пьянеть.
Когда тебе скоро семьдесят, а ты желаешь женщин, как в двадцать, это очень опасно. Ибо в голову приходят идиотские мысли. Я отважился быть смешным. Слез с высокого стула, подошел к ним. К моему изумлению, молодая дама, сидевшая с ней, тотчас встала, сказала:
— Ну, мне пора. — И, попрощавшись, явно нарочно оставила нас вдвоем.
Смешинки в уголках рта… Смешинки в глазах. И сильное, маленькое смуглое тело… Она произнесла:
— Наконец-то! Я очень хотела, чтоб вы подошли. Я еще в Кремле хотела, но постеснялась…
После чего она заговорила… о несчастной поэтессе Н.! Она спросила, слышал ли я о ней? Я, естественно, ответил, что не слышал. (Хотя знал, что несчастная давняя моя подруга все-таки вернулась в СССР, и у нее тотчас арестовали и мужа, и дочь! Знал, что ее саму не тронули… Но оказалось, я не знал финала.)
— Как, вы не в курсе? — собеседница наморщила лоб. — Она покончила с собой… Она была великая поэтесса! Мы с вами всего лишь ее современники. Сейчас это трудно понять. Вот Николай I — всемогущий царь был, да? А теперь он известен лишь потому, что был современник Пушкина, — говорила она с радостной догадкой школьницы.
Начала читать ее стихи. Надрывался джаз (единственное место в Москве, где Коба разрешил играть эту капиталистическую музыку). Оттого, к счастью, ее чтение плохо было слышно.
Она накрыла ладонью мою руку и проникновенно сказала:
— Я слышала от мужа, что вы близки к «самому». Попросите за ее дочь. Она ведь погибнет в лагере. Попросите, что вам стоит. Это благородное дело!
Наш сотрудник за соседним столиком сильно перегнулся, чуть не упал, пытаясь слушать.
Я предложил ей:
— Давайте я вас провожу. Погода отличная.
Мы вышли на улицу.
— Запомните раз и навсегда: в этом месте не надо говорить… Все, что вы говорите, записывается…
Она посмотрела на меня удивленно:
— Но вы ведь знаете, кто мой муж.
— Поверьте, это не имеет значения.
— Но я ничего такого не говорю…
— И это тоже не имеет значения.
— Вы не забудете, о чем я вас попросила?
— Нет, — ответил я, понимая, что не стану говорить с Кобой, потому что боюсь и потому что бесполезно.
— Спасибо. Ну, я пошла. Муж уже проснулся, пора ему обедать и на работу. Они ведь работают по ночам…
— У меня машина. Давайте подвезу.
Она мне очень нравилась. И я пытался забыть ту, страшную.
— Спасибо, я лучше пешком, немного прогуляюсь. Сегодня редкий день, нет спектакля.
— Жаль.
Она улыбнулась:
— Не жалейте. Вы необычайно обаятельный товарищ, но мы с мужем, как это нынче ни странно, безумно любим друг друга.
Бедная поэтесса Н.! Я шел, пытаясь вспомнить все, что у нас было. Но помнил очень смутно. Так у меня всегда, я их не помню.
Вербовка
На следующее утро я был в Кремле. В кабинете у Кобы докладывал Берия:
— Проститутки, работающие у нас, установили устройства в нескольких номерах английской делегации. Но главное — в номере самого министра…
— Погорели на базе бабской части, — развеселился Коба. — Включай!
Берия замялся:
— Министр беседует за завтраком по-английски.
— Я в курсе: англичане, как ни странно, говорят по-английски, — усмехнулся Коба. — Ничего, нам помогут. — И приказал мне: — Переводи… но только все.
Надо сказать, министр говорил интересно. Он пересказывал своему помощнику то, что слышал о Кобе от приезжавшего в СССР де Голля. (Я в это время проживал в лагере.)
«Де Голль предупредил меня, — говорил министр, — Сталин — человек, привыкший маскировать свои мысли, безжалостный, не верящий в искренность других. Сплотить славян, распространиться в Азии, получить доступ в свободные моря — это его сегодняшние цели. Он и нынче удачлив среди бесконечных руин и могил своей страны. Ему повезло: народ в России до такой степени живуч и терпелив, что самое жестокое порабощение его не парализовало. В России земля полна таких ресурсов, что самое ужасное расточительство не смогло ее истощить… Сталин — коммунист в маршальской форме, коварный диктатор с добродушным лицом. Но прежде всего — он жестокий монстр…»
