— Хорошо пишет, жаль, что шпион, — все так же ласково сказал Коба. — Ну садись, дорогой.
Молотов сел и тотчас вскочил. Оказалось, Берия ловко подложил ему под задницу помидор. Все долго смеялись.
(Я знаю, я к нему несправедлив, я всегда не любил его… Но в тот момент мне было его мучительно жалко, и я не смеялся. Коба тоже не смеялся, он молча наблюдал за унижением верного пса.)
Застолье кончилось, как всегда, в четвертом часу утра. Он разрешил нам отправиться спать.
«Вокруг одни шпионы»
Но скрыть бомбу конечно же не удалось. Президент США Трумэн выступил с заявлением о ее испытании в СССР. В Америке быстро выяснили, откуда она у нас…
И началось! Запросы Трумэну в Конгрессе о беспримерном русском шпионаже! Сменили руководство спецслужб. В считанные месяцы арестовали десятки наших агентов. Все руководители компартии плюс ценнейшие наши агенты — Рулевой, Шаман и Либерал, работавшие не ради денег, но ради Маркса, — отправились в тюрьму.
Все кончилось шпиономанией, неистовством Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности…
Как обычно бывает, во время безумия погибли наименее причастные. Юлиус Розенберг и его жена Этель расплатились жизнью. Могу с полным знанием дела заявить: они не имели прямого отношения к бомбе. Розенберг действительно завербовал родственника жены, участвовавшего в атомном проекте. Но помощь того была мизерной. Помню, как сообщил Кобе о готовящейся казни Розенбергов, о заключении в тюрьму Чарльза.
Он в ответ:
— Надеюсь, он сидит не в нашей тюрьме? Говорят, у империалистов сидеть намного лучше. — (Про Розенбергов ни слова.)
Кстати, Чарльз просидел всего девять лет. Этот идеалист до смерти был уверен, что он в одиночку спас мир от войны. Не знал, что вместе с ним работали и другие. Нам потом удалось благополучно вывезти почти всех. Их, правда, ждало то же наказание, что и Берджеса. Им пришлось понять, как далека от их представлений страна, где им надлежало доживать свою жизнь.
Но это все было потом. А тогда, прочитав выступление Трумэна, Коба пришел в ярость.
— Шпионы! — орал он на Берию. — Вокруг одни шпионы!
Желтые глаза пылали. Но Берия молчал. Хотя он отлично знал (как знал и я), что шпионы здесь ни при чем. Американцы узнали о нашем испытании из анализа атмосферных проб, взятых американскими самолетами.
Когда Берия ушел, я сказал об этом Кобе.
Он мрачно посмотрел на меня:
— Не лезь не в свое дело.
Я понял: правда ему неинтересна. Шпионы — это сейчас куда важней.
«Я могилу милой искал…»
Я должен был улетать за границу и приехал на Ближнюю проститься.
Коба сидел в Большой столовой. На столе лежала только что отпечатанная новая карта Советского Союза, выпущенная к семидесятилетию Вождя.
Карта была изукрашена медальонами — изображениями из жизни Кобы (так на Строгановских иконах изображали жития святых). На первом медальоне — Коба во время батумской стачки. Говорит речь, вознесенный над толпою.
— А ведь здесь и ты, Фудзи. — Жирный палец уперся в одну из еле видных молодых рож в толпе. — Вот он ты! — Коба прыснул в усы. И добавил серьезно: — Скоро эта карта будет совсем иной, мы с тобой, Фудзи, увидим и это. Как много невероятного нам дано увидеть в жизни…
Стоял теплый день ранней осени. Коба надел старые разношенные валенки (опять мучил ревматизм), мы вышли в сад. Он медленно шел по дорожке, топча опавшие листья… Сзади, то останавливаясь, то тихонечко нагоняя, лошадь везла коляску.
— Как только я умру, Фудзи, на мою могилу нанесут много мусора. Но ветер истории развеет его. Если ты еще будешь жить, Фудзи, ты должен написать правду. Я знаю, ты по-прежнему пишешь свои дерьмовые «Записьки». Прочту, когда тебя арестую, проверю, что ты пишешь… Пока напиши туда следующее: «Коба всегда был революционером»… Ты мещанин, Фудзи. Ты любишь дочь, покой, как все обыватели. Я, Ильич, Троцкий — мы якобинцы. Мы мыслим не обыденщиной, не жалкими отдельными судьбами, но целыми классами, целыми странами. Мы дали миру величайший эксперимент победоносной социалистической Революции в самой косной стране. Мы великая лаборатория планеты Земля… Да, мы жестоки. Мы поставили на пулеметы кулака, аристократию… да что их! Мы даже своих не пожалели! Разве я не знаю, сколько жизней партийцев унесли чистки? Но перед расстрелом Григория (Зиновьева) я послал ему записочку: «Помнишь, Григорий, как ты призывал нас избавиться от левых эсеров? Ты требовал расстрелять их для блага Революции. “Для блага их же идей”, — написал справедливо ты. “Когда головни догорают, попытайтесь затоптать их сапогами”, — это тоже твои слова, Григорий. Верные слова! И сегодня товарищ Сталин затопчет вас во имя единства партии, во имя будущей победы всемирного пролетариата — дела, которому мы с тобой отдали целую жизнь». Но он не осознал, не хотел умереть, жалкий человек!.. Я им всем посылал записочки. И Бухарчика не оставил. Написал: «Николай, ты не разочаровал Кобу. Ты понял, что задача у товарища Сталина планетарная. Но когда-то ты сам призывал применять к оппозиции моральную и физическую гильотину. Сталину, ученику Ильича, выпала эта миссия. Суровая. Прощай». Он тоже не проникся. Плакал… Как же, без него останутся жена и ребенок! Какая обывательщина! Запиши… и несколько раз запиши… слова Ильича: «Революционеров старше пятидесяти надо отправлять к праотцам, иначе они становятся тормозом идеи, которой до этого посвятили жизнь». Троцкий очень любил повторять эту мысль, но осуществил ее Коба.
Он шел по аллее, не забывая бить валенком попадавшихся охранников.
И все говорил, говорил. Молчаливый прежде Коба стал словоохотлив, как все старики.
— Люди — всего лишь винтики в колесах Истории. Задача у руководителя одна — чтобы они все вращались в нужную сторону. Не рассуждали, но работали на светлое будущее. Оппозиция хотела рассуждать и мешать… и «стали сволочью», как любил говорить Ильич. Во имя их же идей их пришлось расстрелять. Сейчас, Фудзи, мне выпало счастье закончить миссию. Я хочу уйти, сделав социалистическим весь мир. Всемирная Республика — вот моя миссия. Мечту Ильича, мечту Троцкого, Григория (Зиновьева), Бухарчика осуществит Сталин… Пошли обратно, а то холодно. Не то, что сейчас у нас… Ты часто вспоминаешь нашу маленькую родину?
Коба шел чуть впереди, тихонечко напевая свою любимую «Сулико». Я за ним.
— «Я могилу милой искал, но ее найти нелегко. Долго я томился и страдал…» — пел Коба.
Я уже готовился вступить в песню — подпевать, он это очень любил. Но Коба вдруг на миг прервал песню. Только на миг. И в тишине я явственно услышал его слова… даже не слова, а бормотание:
— Бедный… бедный… бедный Серго!..
Я облился потом.
— «Ты ли здесь, моя Сулико?» — продолжал задумчиво напевать Коба, а потом — без слов: — Тира-ри-ра-ра-ра… — И опять его бормотание: — Бедный, бедный Камо… — Он запел сначала: — «Я могилу милой искал…» — Пел и бормотал: — Бедный… Бедный… Авель…
