Да, он вспоминал имена наших товарищей, наших прекрасных друзей, наших великих друзей — всех, кого погубил. Долго он пел «Сулико». По многу раз пришлось ему повторять одни и те же куплеты, чтобы назвать каждого…
А я все шел за ним, ошалев от ужаса.
— «Долго я томился и страдал, где же ты, моя Сулико?..» — И вдруг он обернулся ко мне: — Нету их! Нету нашего Серго!
В его глазах стояли слезы, клянусь! Я не выдержал, тоже заплакал и бросился ему на грудь.
Мгновенно лицо его вспыхнуло яростью. Толстый нос и пылающие желтые глаза приблизились вплотную ко мне. Он заорал, отталкивая меня:
— Нету Серго! Нету Авеля! И Папулии нету! Никого нету! Все вы хотели убить Кобу! Не вышло, блядьи дети! Он сам всех вас убил!
И ринулся обратно по аллее, ловко ударив валенком в зад не успевшего вовремя отскочить в кусты охранника.
Я медленно побрел на дачу. Думал ли я, что он меня арестует сейчас? Нет, это не в его правилах… Но я точно теперь знал: это случится.
Я подошел к даче. Ко мне тотчас направился охранник. Вежливо объяснил, что товарищ Сталин пошел спать и велел мне отправляться домой.
Я не спал ночь. И следующую ночь тоже. Я ждал.
Но ничего не произошло. За границу он меня выпустил.
В самолете я вспоминал (и до Страшного суда не забуду), как он шагал по аллее, пел нашу песню и бормотал наши имена. И плакал…
Мы, грузины, умеем любить своих друзей… несмотря ни на что! «Легче перенести смерть брата, чем смерть друга» — такая у нас пословица.
Юбилей
К сожалению, я не видел самого грандиозного зрелища — семидесятилетия Кобы. О праздновании в Большом театре прочел в английской коммунистической газете.
Все происходило, как задумал великий режиссер Коба. Собрались все языки планеты — вожди всех коммунистических партий, распространившихся, благодаря Кобе, по всему миру. Вожди Китая, стран Восточной, Центральной и Южной Европы один за другим поднимались на трибуну, славили моего друга, клялись быть верными его учению. Вслед за ними клялись в верности Кобе вожди коммунистов Западной Европы, мечтавшие также захватить свои страны. Это был величайший смотр системы, созданной моим другом.
Его самый дорогой гость — Мао — сидел в президиуме. Он оправдал ожидания. Страстный панегирик Кобе, прочитанный Мао, задал камертон последующим ораторам.
«Гениальный теоретик и великий революционер!», «Гениальный кормчий трудящихся всего мира!», «Солнце Коммунизма»… Как только не называли моего друга!
Какая была буря аплодисментов, когда назначенный вместо отправленного на тот свет Димитрова новый глава Болгарской компартии Вылко Червенков передал Кобе благодарственное письмо, подписанное… всем грамотным населением страны! Нет, не зря его назначил Коба!
Я прилетел через пару дней после чествования в Большом театре.
Газеты продолжали публиковать бесконечные приветствия Кобе. По радио весь день читали те же приветствия, сменяемые стихами и песнями о Вожде.
Первым, что я услышал, включив радио, был голос поэта Твардовского, который читал:
«Спасибо вам, что вы нас привели
Из тьмы глухой туда, где свет и счастье,
Что в трудный час родной земли
Спасли ее от гибельной напасти!»
Это была запись выступления поэта в Большом театре.
Он замолчал, и его тотчас сменил другой поэт, автор знаменитой «Катюши» Михаил Исаковский:
«Оно пришло, не ожидая зова,
Пришло само — и не сдержать его…
Позвольте ж мне сказать вам это слово,
Простое слово сердце моего…»
Стихотворение было длинное. Я успел сходить в уборную, вернуться, а он все читал:
«За вашу верность матери-Отчизне,
За вашу мудрость и за вашу честь,
За чистоту и правду вашей Жизни,
За то, что вы — такой, какой вы есть!..»
Я поговорил по телефону, а радио продолжало славить:
«Спасибо вам, что в дни великих бедствий
О всех о нас вы думали в Кремле,
За то, что вы повсюду с нами вместе,
За то, что вы живете на Земле!»
Я записал все это в свою тетрадь.
29 декабря Коба вызвал меня в Кремль. Мы встретились в полночь в его кабинете. Я удивился — обычно в это время он принимал «гостей» на даче.
Он был один.
— Товарищи из Политбюро обижаются, что товарищ Сталин уклоняется от посещения выставки подарков товарищу Сталину. Товарищ Сталин не уклоняется. Он просто не хочет выглядеть на ней идиотом. Но посмотреть придется. Так что поедем, Фудзи. Нас там ждут.
В пустых залах Музея Революции горел ослепительный свет.
Мы вошли в первый зал. Сотни картин были развешаны по стенам. И всюду на них — черные усы Кобы. По центру стояли мраморные величественные Кобы.
И все они — изображения на полотнах и мраморные кумиры — строго и мудро или с душевной улыбкой глядели на старого маленького плешивого рябого человечка. Точнее, на двух человечков — на старого Кобу и жалкого старого Фудзи, так похожего на своего великого друга. Коба медленно шел мимо бесчисленных ваз, альбомов, шкатулок, статуэток. Я — за ним.
Директор музея что-то пытался объяснять, но Коба брезгливым жестом попросил его замолчать.
Вот так, молча, мы шли втроем. Но спереди, сзади и с боков нашу тройку окружали «товарищи чекисты».
В одном из залов они плотно сгрудились вокруг Кобы — он был не виден за могучими спинами. Это был боевой зал. Здесь выставили целый арсенал — десятки охотничьих и боевых винтовок, инкрустированных золотом и серебром, подаренных любимому вождю. И целая коллекция драгоценных кинжалов и сабель с нашей маленькой родины.
Коба бесстрашно остановился в опасном зале, долго и молча разглядывал, даже трогал кинжалы.
После чего так же в тишине мы прошли в следующий зал, где нас ждало море знамен. Красный пожар полотнищ. Знамена республик, областей, предприятий, братских компартий… И какие надписи! «Спасителю человечества Генералиссимусу Сталину», «Светочу Пролетариата Генералиссимусу Сталину», «Да здравствует спаситель народов мира Сталин!» И просто — «Спасибо Великому Сталину».
Коба и здесь не проронил ни слова. Но глаза его были влажны, клянусь. В них я прочел его вечный рефрен: «Думали ли мы…»
Конечно, не думали. Я, например, точно не думал, что он дважды меня посадит, что мне выбьют в тюрьме зубы, отправят в лагерь мою жену, измучают дочь. И что я вновь буду не спать и ждать, не случится ли это в третий раз, но… по-прежнему останусь рядом с ним!
