— Двое, Лаврентий Палыч, залезли туда, они там…
В это время над ногой показалась женская голова. Высокая, здоровая девка, кровь с молоком — видно, недавно поступила, вылезала из ноги. Следом за ней — красавец-парень, похоже, из блатных. Оба застыли и в ужасе молча глядели на Вождя.
Берия с усмешкой смотрел на пару.
Коба и здесь не сказал ни слова. Продолжил путь к машине. Берия и я шли за ним. У автомобиля он остановился, помолчал, потом велел Берии:
— Вернись, наведи порядок.
— Абакумов распустил. Сам ебется с заключенными девками, — поспешил объяснить Берия.
— С ним мы тоже разберемся, — мрачно пообещал Коба.
Берия ушел, а мы поехали. В машине мне сказал:
— Не любит он меня. С какой радостью смотрел на безобразие. Неискренний человек. А вот Абакумова любит. Какой хитрец. Ты, конечно, понял, что он Абакумова о посещении не предупредил. Для чего? Как ты думаешь? Чтобы случилось это ЧП, чтобы товарищ Сталин подумал, будто Лаврентий нарочно подставляет Абакумова. Чтобы товарищ Сталин поверил, что Лаврентий Абакумова ненавидит. И по-прежнему доверял бы товарищ Сталин Абакумову, бериевскому холую. Но у товарища Сталина есть совсем другие сведения. Вот почему охота на Большого Мингрела ведется хитрожопым Абакумовым так медленно. И закончиться должна расстрелом маленьких мингрелов. Но товарищу Сталину интересен Большой…
Я понял: судьба Абакумова тоже решена.
Но будущая статуя Кобе понравилась. Вернувшись, он подписал постановление — водрузить статую на Волго-Донском канале, строительство которого подходило к концу.
Два с половиной миллиона рабов ГУЛАГа славно трудились. Два с половиной миллиона еще живых сегодня. Сколько их перемрет завтра, в эти страшные голодные послевоенные годы на великих стройках моего великого друга.
Расстрел штабов продолжается
Я уехал за границу и вернулся в столицу в разгаре лета 1951 года.
В Москве стояла нестерпимая жара. Термометр в тот день показывал тридцать два градуса. Кажется, 13 июля меня вызвали на Лубянку. Я там застал встревоженный улей.
На стенах (в который раз в моей жизни!) красовались отчетливые следы снятых портретов. Не стало изображений министра госбезопасности красавца Абакумова…
Нас собрали в актовом зале. Выступал только что назначенный новый министр госбезопасности Игнатьев. Никому не известный, скромный функционер, руководивший до того каким-то отделом в ЦК. Теперь он был назначен на такую должность! Но главная сенсация состояла в том, что он тоже был русский. Мы поняли: конец кавказским кадрам, потому что на очереди — сам Берия.
Игнатьев начал говорить. Было видно, как он… напуган. Растерянные глаза. Будто вернулась тень Ежова с такими же (в начале) растерянными глазами. Но я знал: чтобы подавить неуверенность и комплексы, этот тоже станет палачом.
Игнатьев обвинил садиста Абакумова… в мягкости к врагам! Грозя пальцем, объявил, что «Революцию не делают в белых перчатках» — фраза, постоянно повторяемая Кобой.
— Мы — «карающий меч Революции», и «белоперчаточникам и ротозеям» у нас нет места! — закончил новый министр опять же словами Кобы.
Так что подлинного автора выступления узнать было проще простого.
Расходились в страхе. Шепотом рассказывали подробности ареста Абакумова. В ту ночь он отвозил домой очередную девицу — школьницу, с которой тогда спал (хотел походить на своего шефа). Неожиданно его автомобиль окружили хорошо знакомые ему черные машины. Он сразу все понял. Выпустил девушку. Пересел в лубянскую «Волгу», которая отвезла его в Бутырскую тюрьму.
Все, кто знал его близко, говорили, что он был веселый, широкий человек… в свободное от пыток и расстрелов время!
На следующий день в Москве столбик термометра показывал уже тридцать четыре градуса…
В конце недели я узнал удивительную вещь: Абакумова держат в Бутырке в камере, похожей на гостиничной номер. Еду ему носят из ресторана, по его собственному меню — от черной икры до венских шницелей.
Все эти ночи мы с женой никак не могли заснуть. Окна были открыты из-за нестерпимой жары, и мы слышали, как подъезжали машины к нашему дому и вскоре отъезжали. Каждый день, уходя на работу, я спускался с нашего этажа без лифта и видел новые опломбированные двери. У жены на руках появилась нервная экзема. Она хотела записаться к своему невропатологу, но знаменитого врача-еврея арестовали.
Аресты и расстрелы по-прежнему шли тайно. Словосочетание «совершенно секретно» стало эпиграфом к нашей нынешней жизни. Расстреливали не массово, но непрерывно.
Пока я уезжал и возвращался, были расстреляны тот самый генерал-лейтенант Гордов, герой Сталинграда, и его начальник штаба и старый знакомец Кобы по неудачному штурму Варшавы маршал Кулик. К тому времени Кулик был разжалован в генералы. Перед концом он, несчастный, влюбился в восемнадцатилетнюю подругу дочери, женился на ней. Коба постоянно издевался над ним и называл его презрительно — «жених!»
Но бедный «жених» был хорошим знакомым Гордова. И зло говорил с ним о Кобе, что и записала «техника». Этого было достаточно!
«Огромный седой человек плакал в голос, как женщина»
Вскоре ко мне на работу позвонил Ш. — тот самый седой красавец-министр, муж очаровательной женщины, которую я встретил в «Коктейль-холле».
Попросил о встрече. Уже по безумному голосу я догадался, в чем дело. Встретились у Большого театра.
— Давайте погуляем… — (Что означало: «так не подслушают»).
Пошли по Пушкинской улице… Я привычно смотрел в витрины, хвоста не было. Начал говорить он:
— Она рассказывала мне про вас. Вы ей понравились. Я даже немного ревновал… Ее арестовали неделю назад, и я не знаю, за что. Я ничего не могу понять. Я был в это время на работе. Работаю обычно до четырех утра. Неожиданно в полночь меня вызвали туда и объявили: «Ваша жена арестована». Спрашиваю: за что? Никто мне ничего не объясняет! Отвечают: «Придет время — узнаете».
Дома рассказала домработница. Они приехали за ней на дачу. Домработница говорит им: она загорает. Посадили нашу тетю Дашу в машину, чтоб показала. Приехали на берег… Тетя Даша говорит: «Она была такая радостная»… Они, видно, ей что-то наврали. Вот такой веселой, радостной ее взяли! Она села в машину в одном легоньком летнем платье и все смеялась. Я теперь по пятнадцать часов сижу на работе, чтобы не быть дома без нее! Ну а что мне делать дальше? Куда мне деться, когда остаюсь один? Куда мне деться от самого себя? Она хотела ребенка. В ту последнюю ночь мы были вместе…
Он плакал. Огромный седой человек плакал в голос, как женщина, и все говорил:
— Она шептала: «Милый! Только пусть это будет мальчик!» И я все представляю ее под крышей вонючего барака! Каждый раз, возвращаясь домой, осторожно вхожу в квартиру — а вдруг чудо! Может, она уже дома, попросту мне не успели сказать! Наивность мальчишки. Неделю добиваюсь, чтобы мне хоть что-нибудь сообщили о ней, о ее судьбе! Стена! Никто ничего не говорит и, очевидно, не скажет.
