Ежов истерически захохотал. Весь зал услужливо подхватил смех. Заливался Каганович, в Президиуме корчился от смеха Ворошилов, улыбался Молотов. Не смеялся только Коба, он внимательно всматривался в зал.
Зал, решивший, что зарабатывает таким образом право на жизнь, гоготал до упаду над «лжецом» Бухариным. Бухарин в отчаянии глядел на уставившуюся в пол «Селедку», выучившую уроки Кобы, на погибавшую от стыда сестру Ильича (говорили, что Мария была тайно влюблена в блестящего Бухарчика)…
Зря молил их бедный Бухарчик. Они научились быть послушными, как был послушен он сам, когда обвиняли Зиновьева и Каменева. Как были послушны мы все. Нашим истинным голосом стал услужливый гогот. Все мы хотели заработать право на жизнь… И давал это право один – мой друг Коба.
Бухарчик заплакал.
Излишне говорить, что самым терпимым, умерявшим ярость и пыл обвинителей, был конечно же мой друг. Печальным голосом он предложил создать комиссию для подготовки решения Пленума. И в члены ее, среди первых, рекомендовал вдову и сестру Ленина, старых друзей «любимца партии».
Все увидели, как беспристрастен наш Отелло, обманутый другом Яго. Туда же вошли и те, кого он решил оставить жить (Хрущев, Микоян, Молотов, Каганович, Ворошилов), плюс два десятка кремлевских бояр, кому он назначил вскоре умереть (Ежов, Постышев, Косиор, Гамарник, Петерс, Эйхе, Чубарь, Косарев и т. д.).
И все они, безусловно, продемонстрировали революционную беспощадность. Особенно старались вчерашние близкие знакомые Бухарина и Рыкова – горячо требовали расстрелять. Против этого решения, само собой, выступил Коба. Добрый Отелло все так же печально и рассудительно предложил наиболее умеренное:
– Я так думаю, нам не следует торопиться, товарищи. Нам не к лицу бросаться словами «расстрелять», «уничтожить». Это с одной стороны. Но с другой, мы имеем множество показаний, которые представил нам товарищ Ежов и которые мы не можем игнорировать. Поэтому я прошу товарищей обдумать такое предложение: «Исключить из членов ЦК и из членов партии товарищей Бухарина и Рыкова, но суду не предавать, а направить дело в НКВД на дальнейшее расследование…»
Что означало немедленный арест обоих несчастных вместо немедленного расстрела. Но в это, одолженное у смерти, время им надлежало много поработать для Кобы. Чтобы понять: смерть была бы для них самым легким испытанием.
Объявили перерыв перед голосованием по предложению Кобы. В перерыве Коба, как всегда, был окружен толпой жаждущих пресмыкаться членов ЦК. Точнее – жаждущих удостовериться, что он к ним милостив и разрешает жить.
И тогда Бухарин направился к Кобе. Он был в бешенстве. Увидев его, стремительно идущего, окружавшие Кобу торопливо рассеялись. Бухарин заговорил нарочито громко, чтобы слышали все:
– Ты лучше всех знаешь, Коба, я всегда служил Революции. Мы прошли трудное время. Теперь, когда трудности позади, ты веришь клеветническим показаниям? Хочешь выкинуть нас на грязную свалку истории только потому, что мы посмели когда-то бороться с тобой? Опомнись, Коба!
– Ты, по-моему, вспоминаешь о своих прошлых заслугах, Николай, – ответил так же громко Коба. – Но прошлые заслуги и у Троцкого были. Мижду нами говоря, мало кто в партии имел столько заслуг перед Революцией, сколько Троцкий. А разве у Зиновьева и Каменева не было заслуг перед Революцией? Но они перечеркнули их дальнейшей жизнью! Не к чести большевика, Николай, – Коба поднял палец и погрозил Бухарину, – вспоминать о прошлых заслугах.
В этот момент прозвенел звонок, перерыв перед голосованием окончился.
Проголосовали. Большинство комиссии конечно же приняло предложение Кобы.
И старушка Крупская, и сестра Маша высказались за арест любимца Ленина. После голосования, во исполнение решения комиссии, исключенных из ЦК и из партии Бухарина и Рыкова попросили покинуть зал. Пришлось уйти и нам, немногим гостям Пленума.
Начиналось закрытое заседание – обсуждали меры в связи «с нарастанием классовой борьбы» – точнее, грядущие репрессии.
Я вышел из зала вслед за Бухариным и Рыковым. Я видел, как они, жалко оглядываясь по сторонам (понимали, что арестуют сейчас, здесь!), пошли в гардероб получать свои пальто.
Они не ошиблись. У гардероба их уже поджидали крепкие молодые люди в одинаковых костюмах. Наши сотрудники окружили несчастную пару и повели прочь из здания.
Прямо с Пленума вчерашнего «любимца партии» Бухарчика и вчерашнего Председателя правительства Рыкова в одной машине повезли к нам на Лубянку.
Террор
И началось. Закрутился маховик. У террора есть одна особенность – пущенное колесо крутится всё быстрее и быстрее, его уже не остановить.
Лубянка гудела – воистину потревоженный улей. Всю ночь машины привозили вчерашних неприкасаемых. Одновременно шли допросы и очные ставки в здании ЦК. Там арестованные кремлевские бояре встречались с теми, кто жил пока на свободе в ожидании ареста.
Аресты непрерывно проходили в нашем престижнейшем Доме на набережной, или Доме правительства, как чаще называл его народ. Теперь народный юмор окрестил его «ДОПР» – Дом правительства, или Дом предварительного заключения. Утром, отправляясь на работу, я спускался без лифта и каждый раз видел все новые и новые опломбированные квартиры.
Это были страшные ночи в нашем доме. В ночной тишине отчетливо слышался громкий стук дверей лифтов – увозили очередного кремлевского боярина. Обычно через пару дней семью отправляли в лагеря или в тюрьму. На дверь опустевшей квартиры ставили печать.
Кровь знаменитого родителя
Крепко ударили и по моей агентуре.
Несколько моих французских агентов, эмигрантов-евразийцев, вернувшихся в СССР, были арестованы. С известием об этом мне позвонила колоритнейшая личность – дочь знаменитого Александра Ивановича Гучкова…
Знал бы ее папаша (одно время председатель царской Думы, потом министр Временного правительства, принимавший отречение Николая II), кем станет его дочь! Впрочем, и сам он был большой авантюрист – воевал в Англо-бурской войне на стороне буров, потом отправился на фронт Русско-японской войны, побывал в плену. В Думе прославился драками на заседаниях, и даже дуэлями. После Октябрьского переворота успел эмигрировать во Францию и там благополучно умереть. Но буйная гучковская кровь не давала спокойно жить его дочке.
Как и положено роковым женщинам, она не была красива. Она была больше чем красива – обольстительна. Как многие роковые соблазнительницы, она обладала неправильными чертами лица, но зато имела великолепное тело, высокий рост, прекрасные волосы, ослепительные зубы и чувственный рот. И – зов в глазах, сводящий с ума мужчин… Она не могла жить нормально. Слишком тихим для нее оказался парижский омут эмиграции. Она стала одним из вождей евразийцев и конечно же нашим агентом. Принимая на себя роль нашего агента, она была уверена, как и все евразийцы, что дурачит нас и постепенно приручает советскую власть.
