„Цыпленок“. Лето 1943 r.
Но было ли для каждого члена солдатского братства товарищество на фронте таким же само собой разумеющимся и священным, как в кругу своих друзей за пивным столом? Будем ли и мы, буду ли и я сидеть после войны за пивным столом в кругу добрых старых товарищей, болтать в романтическом ореоле о военных временах, когда мужчина чего-то еще стоил и не мог положиться ни на что более крепкое, чем товарищество? И пока по радио будут передавать марш „Альте камераден“, и старые товарищи будут отбивать его ритм ногами. А выпью ли я потом за товарища Шмидта, бывшего штурмбаннфюрера Шмидта, в священной памяти о том времени, когда я был для него в лучшем случае неандертальцем, а во всех остальных — просто нулем?
Полная чепуха! Товарищество есть не что иное, как человечность. Человечность во время крайнего проявления бесчеловечности. А человечность связана вовсе не с каким-либо определенным временем, родом войск или со специальным подразделением, а с людьми. Пока, несмотря на бессмысленность войны и различия в униформе, есть еще люди, вера в добро не будет просто иллюзией или теоретической философией.
Хорошо известно, что в этой мясорубке еще живы проявления человечности, и совершенно все равно — мне, по крайней мере, — называются ли они гуманизмом или товариществом».
Блондин отогнал свои мысли и зевнул.
Ночь была тиха. Если бы время от времени не доносились короткие пулеметные очереди и не взлетали осветительные ракеты, можно было подумать, что война тоже уснула. Блондин потянулся, снова зевнул, словно собака, и, так как его окоп был коротковат, поднял ноги на край окопа. «Вот хорошо, как в дедушкином кресле-качалке», — подумал он, заложил руки за голову и стал смотреть в небо, удивляясь, что внезапно у него из головы исчезли все мысли, что он не распутывает какую- нибудь проблему, как обычно, что он не делает ничего другого, а просто и спокойно лежит. Это как у костра или на море, когда смотришь на горящие дрова или на равномерную игру волн, не думая об этом, и мысли подчинены только отдыху. Ум отдыхает. Подкорковая внутренняя жизнь вновь приходит в равновесие. Наступает короткий отдых для «я».
Он лежал с широко открытыми глазами и забыл подтянуть верхнюю губу к носу.
Кажется, повара решили устроить себе отпуск. Дори часа два назад привез боеприпасы и в качестве особого приложения — две буханки хлеба, немного искусственного меда и по пять сигарет на человека. Солдаты ругались. Всего пара дней боев, а кормить уже перестали. А что будет, когда они неделями будут лежать в грязи?
Дори присел рядом с Эрнстом и Блондином, пропотевший, запыленный, и внимательно стал наблюдать за мюнхенцем, как тот с кисло-сладким выражением лица уминает искусственный мед.
— Вкус — отвратительный. «Сто семьдесят пятый», — так он называл заменитель меда. — И со времен Лихтерфельде он не стал лучше.
— А почему тогда ты жрешь эту дрянь?
— Потому, Дори, что у тебя другой нет.
Дори украдкой подтолкнул Блондина.
— А почему у тебя нет ничего другого? Обычно ты более взыскателен.
Эрнст уложил свой хлеб и отмахнулся. Дори улыбался все шире.
— Ты уже сыт, Эрнст?
— Да, вот так, — указательный палец горизонтально прочертил под носом, — до отвала.
— Тогда мы, Цыпленок, можем, наконец, приступить. Режь хлеб. — Дори ощупал свою маскировочную куртку, и его улыбка переросла в смех, когда он сказал:
— Цыпленок, вот наша намазка для бутербродов!
Эрнст осмотрел консервную банку. Подбородок его отвис. Он перехватил воздух. Наконец, он овладел собой и рассмеялся:
— Вот же пес ты, Дори. Заставил давиться меня дерьмом, а сам привез мою банку. Но, несмотря на то что я был сыт, мой дорогой, для этого местечко еще осталось.
Он поделил ветчину на восемь кусков.
— Вот, Цыпленок, дай остальным их долю. Пусть слижут свое искусственное дерьмо на десерт.
И, жуя за обе щеки, он задумчиво заметил:
— Снабжение начинает медленно доставать!
День седьмой
8 июля 1943 года
Создав небо и землю и не забыв про солнце, решил Господь Бог после шести дней непрерывного творения установить заслуженный день отдыха — воскресенье. Седьмой день битвы под Курском не был ни днем отдыха, ни воскресеньем. И он был горячим!
Отдельные облачка, приклеившиеся к небесной сфере, иногда давали тень. Собравшиеся роты, батальоны и полки шли широко разбросанными длинными колоннами по холмистой местности, пересеченной глубокими оврагами. На правом фланге танки и штурмовая артиллерия поднимали длинные хвосты пыли. Еще правее, вдалеке слабо, но непрерывно гремела артиллерия, сопровождавшая гренадеров еще в предыдущий день. К тому времени каждый боец знал, что там иван отчаянными атаками пытается прорвать их фланг. Экипаж разведывательной машины из «Мертвой головы», ожидавший горючего, рассказал, что их сменили баварские пехотинцы. Теперь они должны были держаться, чтобы подвижные соединения войск СС могли прорваться к излучине Псела.
Гренадеры восприняли новость с присущим им упрямством и пошли дальше. Что такое излучина Псела и где она находится — никто не знал. Им также было все равно, излучина ли это, дрянной городишко, река или гряда холмов. С названиями всегда были связаны тяготы. Они только не понимали, зачем им сбивать подметки, если здесь можно было бы ехать.
Рота, в которую входило отделение длинного унтершарфюрера, замыкала полковую колонну. Этим все были довольны, особенно Эрнст. Этот успокаивающий факт его радовал, и он воспринимал такую летнюю прогулку приятной. Марш был почти удовольствием. Люди улыбались. Все идет легче, если знаешь, что дивизия идет за другой. В предыдущие дни все было наоборот. Тогда они шли в авангарде, а это уже половина абонемента на то, чтобы попасть в список, обрамленный черным прямоугольником под Железным крестом в газете. Как уже сказано, этому больше всех радовался Эрнст. Он глубоко ушел в собственные размышления. Блондин наблюдал за ним и думал, какие проблемы пытается решить мюнхенец, как он оценивает свои шансы, чтобы остаться невредимым. Он ждет возможности блестящего проявления ума, возможности добраться до припасов. В авангарде это невозможно. Но в хвосте, к тому же в непосредственной близости от мясных горшков Лукулла? Ему бы только узнать, где полевые кухни, где едут машины и повозки с продовольствием, а еще лучше — где остановилась маркитантская лавка. Как только это будет установлено, тогда остается только дождаться темноты. Блондин ни словом не нарушал ход мыслей своего друга. Он молча топал рядом с мюнхенцем, внутренне предвкушая, как Эрнст будет проворачивать дельце. Он усмехнулся, перевесил винтовку на другое плечо и посмотрел в небо, в сияющую голубизну, покрытую мелкими облачками. Потом он осмотрел округу, которая не была такой уж унылой, какими представляются обычно военные ландшафты. Когда идет бой, омерзительным становится любой ландшафт, будь то Вогезы или Аргонский лес, Фландрия или Сомма. Тот, что был перед ними, был идиллией — плоские холмы, заросли орешника, балки. Почти красиво. Он напоминал Франконию. Не было только домов с красными крышами, шпилей кирх и извилистых дорожек, глядя на которые думаешь, почему они не прямые, а закрученные вокруг каждого поля. Нет также виадуков, а в остальном — ничего угрюмого, одинокого монотонного и меланхоличного. Ничего такого, что бы напоминало общее представление о русском пейзаже. Добрая страна, если бы не люди — солдаты, артиллерия, танки и штурмовые орудия. «Если бы» — проклятое словосочетание. Надо его вычеркнуть из словарей. «Если», тогда бы не было никаких «но» и многое стало бы не таким проблематичным.
