В 1935 году Япония и СССР договорились об обмене офицерами-стажерами с целью изучения русского и японского языков. Весной с Москву прибыли первые четыре стажера, среди них — Адачи Хисаси, выпускник Военной академии Генштаба Японии. Некоторое время спустя Адачи оказался в Ленинграде, где у капитана случился роман с переводчицей Марией Теремовской. Было ли это знакомство агентурной комбинацией? Не берусь утверждать. Но стажировка Адачи затянулась. В январе 1937 года у него родился сын — Таро (Анатолий). Адачи официально подтвердил отцовство. В июле 1938 года, с началом японо-советского конфликта у озера Хасан, капитана отозвали в Токио. Марию с сыном соглашались отпустить с ним, но не давали разрешение на выезд ее дочери от первого брака, и Теремовская осталась в СССР
.
[17]
Насчет одной комбинации Ким протестовал. Начальник 6-го отделения Николаев-Рамберг (чекист с правильной биографией, но скорее функционер, чем контрразведчик) через агентов «Салтыкову» и «Петра Константиновича» наметил вербовку корреспондента телеграфного агентства «Симбун Ренго» Оокаты. «Судя по агентурным данным, [Ооката] все время изображал из себя рьяного советофила, то есть сам лез на вербовку», к тому же имелись сведения, что он работал в Харбине в аппарате Южно-Маньчжурской железной дороги, причем в осведомительном отделе — «то есть кадровый разведчик». «Однако Николаев-Рамберг не считался с моими советами, сам подготовил и провел вербовку.
Когда я, побывав на явке, заявил Николаеву-Рамбергу, что Ооката не вызывает доверия, Николаев-Рамберг предложил мне с Ооката больше не встречаться…»
Совместно с Михаилом Горбом, заместителем начальника Особого отдела, Ким завербовал капитан-лейтенанта Инаиси из морского атташата. По всей вероятности, Инаиси проходил в отчетах под кличкой «Адмирал». С ним работали недолго, «Адмирал» не дал «ничего особо ценного, кроме нескольких донесений». Ким также «разрабатывал связи» коммерческого атташе Каватани, с которым познакомился, когда служил секретарем у Отакэ. К этому атташе был приставлен агент — учительница русского языка. В 1936 году Каватани заменил Танаку Косаку (должность коммерческого атташе в Москве он занимал до начала 1940-х). И на этот раз Киму фантастически повезло — Танаку он знал с 1921 года, когда тот учился в Токийском коммерческом институте и служил секретарем у Сугиуры Рюкичи. Бывший опекун Кима по делам приезжал во Владивосток, Роман Николаевич «мельком виделся» с ним, но несколько раз встречался с Танакой
.
Наибольшим же успехом Кима можно считать вербовку весной 1936 года майора Мидзуно Кейзо — секретаря военного атташе. «“Майор” дал нам дважды материалы бесспорной ценности». Мидзуно «зацепили» крепко. Уезжая в мае в Польшу (известно, что Мидзуно стажировался в 58-м Великопольском пехотном полку), майор обещал продолжать давать информацию. В сентябре 1936 года Ким выехал на явку на нейтральной территории — в Праге. В столице Чехословакии он пробыл десять дней, дважды встречался с Мидзуно в отеле «Terminus» (ныне «King David Prague») и получил «письменную информацию о расположении разведывательных пунктов японской разведки на Западе». Связь с Мидзуно, служившим уже в Военном министерстве Японии, к моменту ареста Кима была прекращена
.
[18]
«В 1936 году Николаев приказал мне взять работу по линии японских дипломатов только для подготовки специальных операций, — рассказывал Ким. — Когда я ему заявил, что у меня только два работника: Калнин и Каравай и что нам троим нельзя обслуживать все линии японского сектора, Николаев заявил: “Весь сектор вы берете на время, потом передайте заместителю начальника отдела” (ожидался приход Уманского из немецкого отделения)… Работой по дипломатам я был недоволен, я не мог с ней справиться. Специальную операцию “X” Гай не разрешил. Из лиц, которых нужно было изъять, мне разрешили арестовать (и то после долгих споров, со ссылками на НКИД) Миронова и связанных с “X”… Придя к заключению, что с дипломатами у меня ничего не выходит, я отказался от нее…»
,
[19]
* * *
Преподавательской и научной работой Киму пришлось пожертвовать еще в начале 1930-х. Он числился лишь членом бюро секции зарубежного Востока в Коммунистической академии на Волхонке. Думаете, детективный Хайд окончательно победил Джеккиля-ученого? Отнюдь.
«Кажется, впервые я встретил Рому у Бориса Пильняка, в деревянном коттедже на Ленинградском шоссе, — припоминал писатель Лев Славин. — Он несколько сторонился нас. Подчеркивал, что он сам по себе. Зачем бы ни привел его в свой дом Пильняк — по литературным ли делам или как живой справочник по Японии, — Ким держался там как свой. С нами не смешивался. Пожалуй, некоторое исключение он делал для Бориса Лапина, с которым его связывали востоковедческие интересы. Мы же больше, чем хозяином дома, интересовались Кимом. Только что появилась его острая, оригинальная книжка “Три дома напротив, соседних два”, очень, кстати, понравившаяся Горькому. В тот вечер Ким прервал наконец свое олимпийское молчание, ввязался в наш спор о сердцевине сегодняшнего дня и заявил, что современность — это субъект, а не объект, что роман о Тиберии и Гае Гракхах может быть остросовременным, а о секретаре обкома — безнадежно отсталым. Мне это показалось правильным, я поддержал его…»
Очерк-памфлет «Три дома напротив, соседних два» был опубликован в 1933 году в альманахе «Год Шестнадцатый». Сейчас это сочинение — «описание литературной Японии» — заинтересует, пожалуй, лишь специалистов-литературоведов. Но в 1934 году оно было выпущено еще и отдельным изданием, а авторитетный востоковед Николай Конрад поместил «Три дома» в список рекомендованных книг к своему курсу лекций по истории японской литературы эпохи Мэйдзи.
«Утро японского либерализма было очень веселым и многообещающим… На следующий год после смены правительства [1869-й] в Эдо, переименованном в Токьо, была открыта Высшая школа. Великовозрастные сынки захудалых самураев и наследники мелких купцов и помещиков в засаленных халатах и рваных юбках по утрам слушали заморских лекторов, а по вечерам, ошалелой гурьбой шляясь по переулкам, пугали окрестных жителей только что вызубренными спряжениями немецких глаголов и заумью из Nursery Rhymes. Вскоре рождается бессмертная студенческая песня, японский “Гуадеамус” с воинственным припевом: “Дэкансьо, Дэкансьо — живи полгода этим! Остальную половину проводи во сне!”. Таинственное “Дэкансьо”, которое старушки принимали за имя западного божества, являлось просто сокращенным обозначением европейской премудрости: ДЭ-карт, КАН-т, ШО-пенгауэр… Аудитория новой литературы составилась исключительно из обитателей этого квартала — подданных Дэкансьо, дипломированных интеллигентов…»
