Неизвестно, что сталось с этим рапортом, но 22 апреля другой замначальника 3-го отдела — Александр Минаев составляет справку-обоснование: «Наблюдением установлено, что Ким Р.Н., используя свое служебное положение, снабжал себя через агентуру, с которой был связан по работе, контрабандными вещами, получавшимися по его заданиям от японского военного атташе. Одновременно выявлено, что служебные отношения Ким Р.Н. с женской агентурой перешли в характер личной интимной связи… Помимо перечисленных должностных преступлений, в распоряжение ГУГБ НКВД получены прямые указания о его связи с японской разведкой. Установлено, что отец Кима Р.Н. являлся старым японским агентом, находившимся в связи с японским разведчиком Ватанабе… В феврале 1935 года наружным наблюдением было зафиксировано его [Кима] посещение японского посольства… На основании изложенного, считаю необходимым Ким Романа Николаевича арестовать»
.
29 апреля новый начальник ГУГБ — заместитель наркома внутренних дел СССР Михаил Фриновский санкционирует арест. 16 мая Роман Ким пишет заявление на имя Фриновского, причем обращается к нему, как и положено обвиняемому: не «тов.» — товарищ, а «гр.» — гражданин.
Ким признается, что «был привлечен японцами в 1931–1932 гг. (военным атташе Касахара) к разведывательной работе в пользу японцев. Я был взят путем шантажа. Буду давать откровенные до конца показания о своей работе у японцев»
.
Что же случилось в промежутке этих дат?
Бывший начальник Особого отдела Марк Гай, арестованный 1 апреля, на допросах в начале мая признался в пособничестве японским шпионам — Киму и Николаеву-Рамбергу. Гай рассказал, как виделся в 1936 году на квартире у Кима с «Майором» из японского военного атташата и заметил, что в разговоре «Майора» с Кимом «проскальзывали нотки руководителя». Он сообщил о своих подозрениях Ягоде и в ответ услышал, что Ким и Николаев-Рамберг работают на японцев, нужно обеспечить успешность их связи с японской разведкой и «прикрывать мероприятия», которые они предлагают, действуя в интересах японцев
.
Убийственное свидетельство. Как оно было предъявлено Киму, каких признаний потребовали от него — неизвестно. В следственном деле нет никаких материалов о допросах Кима между 7 апреля и 19 мая 1937 года. Если сравнить его подписи под протоколами, датированными этими числами, видна кардинальная разница — автограф человека, уверенно держащего перо, сменяется нервным резким росчерком, в котором инициал «Р» выглядит буквой «Г».
Едва ли не все прошедшие во второй половине 1930-х через Лефортовскую тюрьму, но уцелевшие в мясорубке репрессий, описывали ее как одну большую пыточную камеру. «“Напишешь. У нас не было и не будет таких, которые не пишут!“ — рассказал в мемуарах о первой встрече со следователем комдив Александр Горбатов. — Допросов с пристрастием было пять с промежутком двое-трое суток; иногда я возвращался в камеру на носилках. Затем дней двадцать мне давали отдышаться…»
. «Издевательства, которые творились с нами в Лефортово, с трудом поддаются описанию, — вспоминал Иван Тройский, бывший главный редактор “Нового мира”. — Способов было много. Одним из них были “конвейерные допросы”, то есть непрерывные допросы в течение нескольких суток подряд. Менялись следователи, а допрашиваемый оставался практически без сна. Так, например, бывший эсер Морозов, работавший честно, назначавшийся на такие ответственные должности, как руководящая работа в нашем торгпредстве в Англии, был обвинен в шпионаже и пробыл на конвейерном допросе тридцать восемь суток без нормального сна. На какие-то минуты, по его словам, он засыпал в комнате следователя, сидя на стуле, но тут же его били и заставляли бодрствовать. В результате Морозов сошел с ума. Долго лежал в тюремной психиатрической больнице… Другой “формой дознания” были “стоянки”. “Поставить на стоянку” означало: в течение длительного времени не давать человеку ни сидеть, ни лежать, ни ходить, только стоять на месте.
Инженер Стоман, организатор дальних перелетов, простоял семьдесят два часа. Этих трех суток хватило, чтобы сделать его инвалидом на всю жизнь»
.
На судебном заседании Военной коллегии Верховного суда СССР в 1940 году и на доследовании в 1945 году Ким на вопрос о мерах физического воздействия отвечал: «не применялись». На свободе после реабилитации, в откровенных дружеских беседах рассказывал, как однажды раздавил очки и проглотил битое стекло, чтобы умереть поскорее, однако врачи откачали. Судьям и следователю Роман Николаевич объяснял, что пошел на самооговор, поскольку «находился в таком состоянии, что не мог спать», «подвергался беспрерывным допросам», «думал облегчить свое пребывание в тюрьме и добиться освобождения жены». По словам Кима, Минаев в присутствии Верховина пообещал, что Марианна будет освобождена после того, как он напишет заявление на имя Фриновского
.
Марианну Цын взяли 19 апреля 1937 года. Пригласили на Лубянку «на два часа», якобы по служебной надобности. Сын Вива остался дома с бабушкой. В комендатуре НКВД жену Кима обыскали (вот список изъятого: кашне, пояс, дамская сумочка, два ключа, карманное зеркальце, пудреница, паспорт и деньги — 70 рублей 12 копеек). Отправили в камеру. На следующий день был выписан ордер на арест. Следственное дело завели по статье 58.6 УК РСФСР — шпионаж. Но до июня Марианну не допрашивали
. И не освободили после признательных показаний мужа.
* * *
Яркий свет настольной лампы, направленный в лицо, слепит глаза. В голосе комиссара госбезопасности 3-го ранга Минаева — теперь он ведет следствие вместе с Верховиным — чувствуется раздражение. Он говорит, будто вбивает гвозди.
— Прекратите врать и отпираться. Чем дольше вы упираетесь, тем больше подтверждаете свою виновность.
Перед Минаевым на столе лежит портфель Кима. Между складками на днище вложены распорки таким образом, что видна аккуратно процарапанная на коже надпись: «Ким Саори». Роман Николаевич уже проклял себя за легкомыслие. В 1936 году, когда начальство запретило ему печататься под своим именем, он придумал псевдоним Ким Саори — Ким Сеульский. И, будучи в приподнятом настроении, написал сочиненное имя на дне новенького, замечательно удобного портфеля. Псевдонимом он так и не воспользовался.
— Итак… ваша… настоящая… фамилия?
Ким еле держится на стуле. Как только он согласился написать заявление о готовности давать показания, его перевели во Внутреннюю тюрьму НКВД на Лубянке, дали передохнуть пару дней и вновь стали терзать допросами. Вербовка японцами путем шантажа в начале 1930-х следствие уже не интересовала. Нужно было признаться, что он не кореец, а японец, и в ОГПУ внедрился во Владивостоке по заданию представителя японского Генштаба Ватанабе.
— Моя настоящая фамилия…
Когда Ким оказался во Внутренней тюрьме, та показалась ему чуть ли не санаторием. Высокие потолки. Человеческие кровати. Паркет! И, самое поразительное, в тюрьме была библиотека! Изголодавшись по чтению, Ким взял первую приглянувшуюся книгу — сборник документов по истории российско-японских отношений.
— …настоящая фамилия… Все, он сломался.
— …Мотоно Кинго. Я являюсь внебрачным сыном японского дипломата Мотоно Ичиро, бывшего посла в России в годы империалистической войны и впоследствии министра иностранных дел при кабинете Ямамото. Основное образование я получил в императорском лицее в Токио. Было решено, что там я буду учиться под именем Саори Кинго. Саори — имя жены Мотоно Ичиро. Мой отец Мотоно Ичиро умер в 1928 году…
