Неудивительно, что именно Эд Хемингуэй был сторонником дисциплины в семье. Как и многие дети, отпрыски Хемингуэев знали, что лучше не сразу идти со своими вопросами к отцу и получить автоматическое «нет», а, скорее, обработать сначала мать, таким образом делая более вероятным итоговое согласие Эда. Он без церемоний мог отшлепать за плохое поведение и часто доставал ремень, которым правил бритву. (Грейс пользовалась расческой при необходимости.) Скоро дети обнаружили, что строгие правила Эда кажутся не такими тяжелыми, если о них знаешь. Труднее им было свыкнуться с переменчивостью настроения отца. Марселина писала: «Щеки с ямочками и очаровательная улыбка отца могли за мгновение смениться строгим, тугим ртом и пронзительным взглядом, который сам по себе имел дисциплинарное воздействие. Иногда переход от веселости к суровости был настолько резким, что мы оказывались не готовы и испытывали шок, когда в одну минуту папа обнимал кого-нибудь из нас рукой, или мы сидели у него на коленях, смеясь и болтая, а через минуту – кто-то из нас что-нибудь не так сказал или сделал, или отец внезапно вспоминал о каких-то невыполненных обязанностях – нам приказывали идти в свои комнаты и иногда оставляли без ужина».
За переменой настроения обычно следовала порка, а потом Эд заставлял ребенка встать на колени и просить у Бога прощения.
Эта самая переменчивость и ее резкий характер подразумевали под собой какую-то скрытую борьбу в душе доктора, которая стала более заметной, когда дети подросли. Отец, который обучал их ходить по лесу, как индейцы, который жарил им по особым случаям восхитительные «какашки» (булочки из теста), учил их названиям полевых цветов и рассказал, какой вкусный бывает лук, если его выдернуть прямо из лесной земли и съесть с сэндвичем, мог слишком быстро превратиться в жесткого, сурового и разъяренного педанта. Когда он стал старше, переменчивость настроения обернулась депрессией, светлые и темные полосы быстро сменяли друг друга, вероятно, свидетельствуя о маниакально-депрессивном психозе.
На удивление (как, может быть, показалось Эрнесту и его сестрам), семья сплотилась вокруг Эда. Пока дети росли, им давалось понять, раз или другой, что доктору нужен отдых. Один раз Эд получил шанс пройти специальную подготовку по акушерству в Нью-Йоркском городском родильном доме осенью 1908 года – на курсах повышения квалификации, благодаря чему он займет впоследствии место заведующего акушерским отделением в больнице Оак-Парка. После окончания курсов Эд отправился на корабле в Новый Орлеан, город, который давно манил его к себе, – его отец оставил описания своей прогулки по Миссисипи и достопримечательностей южного города. В письмах к Эду в Нью-Йорк и Новый Орлеан Грейс убеждала его взять такой необходимый отпуск: «Постарайся забыть о нас, – писала она, – и дай отдых своему беспокойному мозгу». В Оак-Парке издавалась местная газета, «Листья дуба», из которой жители с жадностью узнавали о местных новостях и сплетнях. Очевидно, Эд попросил Грейс прислать ему несколько выпусков. Она согласилась, но отругала его: «Дорогой, отдыхать – это значит не читать «Листья дуба» и не возвращаться к прежним размышлениям, а дать уму передышку». Газета уже сообщила, что он находится в Нью-Йорке; Эд раздумывал, нужно ли передать ей обновленную информацию о его местонахождении. Грейс сказала нет. «Тебе не кажется, что разумнее позволить им считать, будто ты все еще занимаешься в Нью-Йорке?» Она поддерживала желание Эда отдохнуть, но беспокоилась по поводу того, что подумают соседи. Эд вернулся домой на пароходе по Миссисипи, точно по тому маршруту, которым прошел в своей мятежной юности его отец, Ансон Хемингуэй, когда пытался сбежать от фермерской работы.
Если путешествие и принесло ему облегчение, то лишь временное. Депрессии оставались очень тяжелыми, на грани обездвиженности и даже хуже, и вели к паранойе и другим проявлениям психоза. И у Грейс Хемингуэй случались периоды нервозности, но это было ничто по сравнению с депрессивными эпизодами Эда – которые со временем будут лишь ухудшаться, и перед тем, как он совершит самоубийство, его депрессия примет причудливую психотическую форму. Дети, как правило, ищут нормальность в поведении родителей, и Эрнест не был исключением: еще подростком он решил не думать о периодах, когда отец отдалялся и его поведение становилось странным.
Соседи все замечали. Современник Эрнеста позже отмечал, что Эд Хемингуэй был «никчемным… Он имел довольно неопрятный вид, был похож на типичного сельского доктора, водил громыхающий «Форд» и носил позорный рюкзак. В его кабинете тоже было довольно неряшливо». Пожалуй, действительно неприятная картина, однако на некоторую эксцентричность Эда и его семьи указывает большинство рассказчиков. Сомнительное предприятие – изучать беллетристику ради биографических деталей, однако в «Избранной стране» Джона Дос Пассоса (1951) мы можем прочесть строки, которые, если они достоверны, будут полезны для понимания семьи Хемингуэев. Дос Пассос, позднее ставший близким другом Эрнеста, был женат на Кэти Смит, подруге его детства. Семья Смитов много времени проводила с Хемингуэями в летние месяцы в Мичигане. Эрнест пришел в ярость, обнаружив, насколько семейство Уорнеров у Дос Пассоса напоминает его собственную семью, и догадался (правильно), что именно Кэти рассказала мужу откровенные подробности. «Все Уорнеры странные», – говорит Лули, персонаж, чьим прототипом была Кэти, и добавляет, что, впрочем, доктор Уорнер считался хорошим врачом. Лули сердится на доктора из-за его «насмешливого языка» и из-за того, что он жесток со своим старшим сыном, которого в романе зовут Джорджи: «Док Уорнер мог заставить Джорджи заплакать одной только интонацией голоса. Кажется, ему нравилось это делать».
Религия стала еще одним полем битвы. В старших классах школы и некоторое время после ее окончания Эрнест опирался на взгляды родителей о религии и поведении, которые он усвоил так же полно, как и уроки отца об умении ориентироваться в лесу. Эрнест был крещен в Первой конгрегационалистской церкви священником Уильямом И. Бартоном, о котором сегодня помнят благодаря бестселлеру его сына, Брюса Бартона, «Человек, которого никто не знает» (1925) об Иисусе Христе – сотруднике рекламного агентства. Возможно, из-за интереса Грейс (она стала солисткой и хормейстером в новой церкви) семья переключилась на небольшую Третью конгрегационалистскую церковь, где на Пасху 1911 года Эрнест и Марселина были конфирмованы и получили свое Первое причастие. Эрнест стал членом общества «Плимутская лига», которое собиралось по воскресеньям в пять часов. «Лига» в особенности поощряла участие молодежи в делах церкви и общества (ее президентом был молодой Брюс Бартон).
В тринадцать лет Эрнесту уже была знакома ирония – или, быть может, точнее было бы сказать, что он стал достаточно взрослым, чтобы осознавать несоответствие между тем, чему его учили, и тем, что он в действительности чувствовал. Позже он рассказывал о том, как ты чувствуешь и как должен был чувствовать при совершении религиозных ритуалов вроде Первого причастия. Грейс открыто говорила о вере и испытывала энтузиазм; она думала о преданном служеним церкви и в повседневной жизни вела религиозные и духовные беседы. Она была склонна к поспешным выводам о «христианской» благонадежности того или иного фактора – к примеру, Грейс выступила перед местным школьным советом не один раз, а дважды с протестом, что ни один школьник-«христианин» не должен читать «Зов предков» в классе. Грейс могла накрутить себя до неудержимого риторического неистовства, когда дело доходило до религии. Она искренне верила в ценность определенных викторианских идеалов, которые она понимала как быть добрым христианином. Неудивительно, что подобные расхождения лягут в основу разногласий Эрнеста с матерью после того, как его книги начнут публиковаться.
