Тем временем Эрнест и Дос поссорились из-за Роблеса. Когда Дос пришел в гостиницу «Флорида», Эрнест спросил, что у него с собой в смысле контрабандных продуктов. С собой у Дос Пассоса еды не было. Эрнест, который придавал огромное значение тому, что все надо делать правильно в любых сферах деятельности, сказал Досу, что это выставляет его плохим охотником, а значит, неэффективным человеком на войне. Он стал развивать свою мысль и косвенно обвинил Доса в трусости. Он упомянул имя Роблеса и стал говорить Досу, чтобы тот прекратил расспросы. Эрнест сказал, что Роблес скорее всего в безопасности, и сделал несколько противоречивых замечаний. Если с Роблесом что-то случилось, это оправданно; Эрнест предполагал, что Роблес мог быть фашистом. Невозможно отделаться от ощущения, что Эрнест разговаривал с Досом в самой снисходительной манере, какую только можно себе представить, будто Дос совершенно неразумный.
Конечно, все было намного сложнее. Дос знал, какова нравственность лоялистов, а Эрнест не знал этого. Как позднее писала Хербст, Хемингуэй только узнавал все то, что было давно знакомо Досу и ей, но для него было совершенно новым. «Он, казалось, постигал нынешнюю идеологию на простейших уровнях, тогда как Дос Пассос внимательно изучал ее», – писала она. Дос считал невозможным, чтобы Роблес оказался предателем; Хемингуэй думал, что на войне действуют только базовые законы – например, нужно знать, как охотиться. Дос должен прекратить думать о Роблесе.
Джози наблюдала за тем, как за завтраком на следующий день Эрнест сообщил Досу, что Роблес мертв. Дос был «взволнован» и хотел знать, почему он не может поговорить с человеком, рассказавшим Джози эту новость. (Джозефин не записала свой ответ.) Когда они вернулись к гостинице «Флорида», Эрнест «выскочил» из машины, а Джози и Дос, все еще расстроенные и не знавшие, что делать дальше, отправились прогуляться к Пласа Майор в старой части Мадрида.
Дос находился в Валенсии большую часть апреля и все еще работал над «Испанской землей». Он не оставлял попыток найти информацию о смерти своего друга. Дос встретился с американским послом и сделал все возможное, чтобы помочь семье Роблеса. Таунсенд Лудингтон, биограф Дос Пассоса, сообщил, что Эрнест и Дос встречались в Париже в начале и середине мая; Кэти присутствовала при этом. Дос бездумно говорил, что вернется в США и расскажет всем о Роблесе и о том, как он умер. Эрнест ответил: «Сделаешь это, и нью-йоркские рецензенты прикончат тебя. Уничтожат тебя навсегда». Лудингтон пишет, что тогда Кэти отметила оппортунизм Эрнеста. Дос Пассос и Эрнест так больше никогда и не станут друзьями, однако отношения между ними не закончились. С тех пор Дос Пассос отказался от левых взглядов. С левыми у него больше не было ничего общего, далее он будет продвигаться все больше и больше вправо, до конца своей жизни. С Испанией он тоже попрощался, по крайней мере на время войны. Дос Пассос покинул страну через Каталонию, где встретил Джорджа Оруэлла, по-своему разочаровавшегося в Республике. Стивен Кох, написавший страстный рассказ
[50] о Досе Пассосе, Хемингуэе и деле Роблеса, убедительно доказывает, что Дос никогда не переставал верить в Республику.
* * *
Джозефин Хербст в своей книге воспоминаний о войне «Накрахмаленное голубое небо Испании» употребила слова «хрустящий от великодушия» и «разрываемый энергией», когда описывала Хемингуэя в отеле «Флорида» в 1937 году. Он «суетился», признаваясь Джози, что только что застрелил зайца и куропатку, и теперь их готовили на плите в его номере. «Отчасти этот радостный энтузиазм появился благодаря успешному любовному роману», – считала Хербст. В начале он вел себя рядом с Мартой немного странно. В первую ночь ее пребывания в гостинице «Флорида» он запер ее в номере снаружи – она сама обнаружила это посреди ночи, когда стала искать себе компанию (может быть, даже Эрнеста). Марта забарабанила в дверь и закричала, и кто-то наконец выпустил ее, и после этого она нашла Эрнеста, игравшего в покер. Марта рассказала одному хронисту, что Эрнест поступил так для того, «чтобы никто не смог ее побеспокоить», и еще он сказал ей, что в отеле полно сутенеров и пьяниц, а ему не хотелось, чтобы ее приняли за шлюху. Кроме того, закрыв дверь снаружи, он помешал ей пойти искать его среди ночи, чего он, по-видимому, хотел.
Биограф Геллхорн рассказывает нам, что Эрнест и Марта в первый раз переспали примерно через две недели. Полин так ни о чем и не догадывалась. В марте она уехала в Мексику и предложила Эрнесту отправиться летом с мальчиками на мексиканское ранчо, а не в Вайоминг. «Хотела бы я, чтоб ты был здесь, – писала Полин, жалуясь на нашествие друзей и членов семьи, – спал в моей постели, пользовался моей ванной и пил мой виски». Он написал ей только один раз в ту поездку, но несколько раз слал телеграммы.
И Сидни Франклин, и Джози Хербст, поклонники Полин, отнеслись к Марте неодобрительно. Франклин не отрицал, что на Марту хочется смотреть, но при этом замечал, что она командовала Эрнестом и однажды сказала ему: «Не стой там как дебил» – и вообще вела себя так, будто ей все должны. Хербст описывала, как Марта «фланировала в красивых брюках из «Сакс фифс авеню» и в зеленом шифоновом шарфе, обернутом вокруг головы». Сама Марта делала в дневнике записи о покупках в магазинах и рассказывала о том, как они с Джинни Коулз приценивались к меху черно-бурой лисицы и с «отчаянной жадностью его хотели». Видимо, она поддалась соблазну, потому что в следующем месяце ее видели в Нью-Йорке в мехах из чернобурки, несмотря на то что был июнь.
Скоро Марта написала первую статью для «Колльерс» и в конце апреля побывала с Эрнестом на четырех фронтах. Эрнест тем временем ездил с Йорисом Ивенсом на съемки сражений в самом Мадриде и в окрестностях. После победы в Гвадалахаре дух лоялистов был на подъеме, а в Мадриде преобладали настроения перемен. В депеше от 11 апреля упоминались двадцать два снаряда, упавших на Мадрид в воскресенье и вызвавших панику среди гуляющих граждан. В этот день Эрнест, Герберт Мэттьюз и Вирджиния Коулз прятались в разрушенном здании, которое они назвали Старой усадьбой, и наблюдали за группами лоялистов, которые третий день пытались выбить националистов с позиций, занимаемых теми с ноября прошлого года. В депеше от 20 апреля Эрнест сообщал, что город уже десять дней «беспорядочно» обстреливается. Как указывает критик Хемингуэя Алекс Вернон, Эрнест воспользовался депешей, чтобы задать вопрос, используют ли националисты боеприпасы, чтобы убивать «красных» жителей Мадрида. На самом деле, говорил Эрнест, он не слышал ни об одном казненном с начала войны. Именно так он пытался сказать, что, несмотря на слухи об убитых священниках и оскверненных церквях, он не знал ни об одном республиканце, который бы пропал без вести или погиб, если только не в ходе самих военных действий. По всей вероятности, эта заметка отчасти стала ответом на казнь друга Дос Пассоса Роблеса.
В той же депеше Эрнест мимоходом упоминает «цензуру прессы», имея в виду Артуро Бареа, который вместе со своей спутницей Ильзе Кулчар управлял пресс-службой «Телефоники», которая с откровенностью, в иных случаях недостаточной, называлась канцелярией цензора. Съемки «Испанской земли» продолжались каждый день. Республика хотела дать понять союзникам, что происходит в Испании, – и при необходимости принять решение, о каких событиях рассказывать. Крайне важно было довести до сведения союзников, как сообщал Эрнест в девятой депеше, что республиканцы не совершали злодеяний – хотя, конечно, любая война порождает бесчисленные зверства. Стало быть, факты пропаганды и цензуры имелись с обеих сторон. Резня в Гернике, показавшая всему миру страшные последствия воздушных бомбардировок, обнажила нелепость нравственных норм в военное время. Марта часто говорила о журналистике и «всем этом объективном дерьме». Она имела в виду, что любой мало-мальски честный журналист должен в глубине души принять чью-либо сторону. Единственный вопрос заключался в том, насколько это должно было (или могло) влиять на репортажи. «Учитывая, что [журналисты] жаждали героизма республики и в рамках закона» и «хотели, чтобы демократические государства разорвали договор о невмешательстве и стали снабжать республику оружием, – задавался вопросом биограф Геллхорн, – то насколько сознательно или бессознательно они искажали реальность?» Природа войны такова, что решения и союзники выбираются с молниеносной быстротой и размышлять – непозволительная роскошь. Эрнест уже знал это по опыту первой войны. Лишь по прошествии времени он сможет взвешенно обдумать, какая из сторон гражданской войны в Испании была правой, а какая – нет, в романе «По ком звонит колокол», написанном в 1939 году, когда уже было ясно, что испанская война стала лишь первой в череде войн против фашизма. Алекс Вернон в книге, посвященной Хемингуэю и гражданской войне в Испании, напоминает нам, что проблема «ангажированной (идейной) журналистики» по-прежнему никуда не делась: «То, что является правдой для одного человека, пропаганда для другого».
