Помимо Форда у Эрнеста были и другие контакты c Управлением стратегических служб. Как-то раз в конце августа он столкнулся недалеко от Шартра с полковником Дэвидом Брюсом, своим старым другом из посольства на Кубе еще со дней охоты на подводные лодки. Эрнест убедил Брюса дать ему письмо, оказавшееся очень ценным, с разрешением взять на себя командование группой бойцов Сопротивления. Эрнест добрался до Шартра на джипе, который вел Рыжий Пелки, и, увернувшись от нескольких перестрелок, встретился с Брюсом в деревне Рамбуйе, примерно в 20 милях к юго-западу от Парижа. В Рамбуйе Эрнест собрал вокруг себя французских партизан и захватил пустующий отель, который станет его квазивоенным штабом. Здесь Хемингуэй вместе с бойцами Свободных сил допрашивал немецких пленных и посылал в разведку патрули. В своем номере в захваченном отеле он собрал значительный склад оружия.
Существует много историй о деятельности Эрнеста в Рамбуйе. Лучшее, что мы можем сделать, это разобраться в них, потому что правдивость любого источника информации ставится под сомнение другим, и уже трудно определить, какую версию считать, если прибегнуть к любимому слову Эрнесту, «правдой». Первый биограф Хемингуэя, Карлос Бейкер, попытался объединить три совершенно разных рассказа о деятельности Эрнеста в Рамбуйе и об освобождении Парижа. Доведенный до отчаяния, он спросил у трех своих корреспондентов: «Вы уверены, что были на одной и той же войне?» По словам одного источника, офицера спецслужб, Эрнест хвастался, что сможет разговорить любого пленного солдата. «Снимите с него сапоги, – приказывал Эрнест, – мы поджарим ему пальцы свечой». Пинкни Риджел, оператор одного из подразделений войск связи, снимавший высадку десанта и бои в Нормандии, вспоминал, как Эрнест шагал по комнате в гостинице раздетый при допросе французских осведомителей.
Две последние истории не похожи на Эрнеста и почти наверняка фальшивые. Но это хорошие истории в том смысле, что прекрасно показывают нам, каким многие очевидцы, особенно корреспонденты, видели характер Хемингуэя. Журналисты любили Эрнеста. Он не только выдавал хороший материал, он снабжал их красочными рассказами, которые они могли рассказывать друг другу, часто на дружеских встречах, где спиртное лилось рекой. И героем этих историй был их коллега-журналист, что делало рассказы о мужестве, непочтительности и суровости «Папы» еще более привлекательными. Большинство корреспондентов, написавших об освобождении Парижа, делали репортажи и о дне высадки десанта, многие из них сами высаживались на пляжи и также страдали от ранений, расстройств и тягот войны; они верили в рассказы о мужестве Эрнеста под огнем – и его грубом остроумии, – которые одновременно утешали и льстили собственному воображаемому образу.
Эрнест, возможно, даже ощущал некоторое давление; ему хотелось обеспечить коллег хорошим «материалом», главным образом потому, что он любил их и хотел им помочь. Возможно, он чувствовал давление, а также играл на камеру, как говорится. (Точно так же в Милане, в первую войну, он широко улыбался фотографам на одном снимке, а на другом пытался беззаботно посвистывать.) Под Парижем, в разгар катастрофических событий мировой истории и переломного этапа войны, Эрнест, окруженный легендой, осознавал, что от него требуется определенное поведение. Ему было бы трудно признать собственные надежды и страхи, при условии, что они у него были; это означало бы для него то же самое, что уйти со сцены, на которую направлены восторженные взгляды, тогда как он привык к зрителям и знал, как их очаровать. Кроме того, он не мог заставить себя сделать все, что должен был сделать после аварии в Лондоне: пролечиться, воздержаться от алкоголя и несколько недель потратить на восстановление, как рекомендовали доктора. Он поставил на службу собственной легенде свое истинное «я» и физическое здоровье и заплатил за это огромную цену.
Нет сомнений, что Эрнест сыграл важную роль при подготовке освобождения Парижа. Хемингуэй со своими партизанами помогали устранить опасности на пути генерала Филиппа Леклерка и Свободных французских сил по ходу их продвижения к столице. Позднее Эрнест говорил, что преодолел «всю фашистскую ГЛС», т. е. главную линию сопротивления: вместе с французскими партизанами они искали мины, блокпосты и любые орудия на территории между Рамбуйе и Парижем. Потом Брюс высоко оценит Эрнеста и его деятельность, к которой офицер спецслужб с энтузиазмом подключился в Рамбуйе. Однако в уме Эрнеста разница между репортерской работой и военными действиями постепенно стиралась; он дошел до того, что снял с формы знаки отличия корреспондента. По сути, во Франции он действовал в нарушение Женевских конвенций, где утверждалось, что журналисты не должны участвовать в боях – и тем более не должны носить оружие. Некоторых своих коллег-журналистов Эрнест раздражал, точно так же, как восхищал других. Уильям Рэндольф Херст-младший, корреспондент в печатных изданиях своего отца, жаловался: «Он был всего лишь репортером, одним из нас, но считал себя Вторым Пришествием и вел себя соответственно». В немногие оставшиеся дни перед выступлением Леклерка на Париж, когда корреспонденты съезжались в Рамбуйе, некоторые стали возмущаться тем, сколько комнат занимал Эрнест в ходе проведения своей операции, тогда как большинство репортеров не могли даже найти укрытие для сна. Энди Руни, в то время репортер «Старз энд страйпс», описывал начало драки между Эрнестом и Брюсом Грантом из «Чикаго дейли ньюз» за ужином в столовой гостиницы. Когда атмосфера накалилась, фотограф «Ассошиэйтед пресс» Гарри Харрис встал между обоими мужчинами. Тогда Эрнест тихо, сквозь ряд застекленных створчатых дверей, вышел наружу; минуту он томился в ожидании, а потом распахнул двери и попросил Гранта выйти драться на улицу. Руни не описал развязку, но заметил, что «после этого он больше не мог относиться к Хемингуэю серьезно». Как и во многих подобных рассказах об Эрнесте, относящихся к годам Второй мировой войны, в нашем распоряжении имеется и другое противоречивое сообщение
[64]: якобы Эрнест подошел к Гранту и ударом кулака свалил его на пол.
Тысячи людей, ставших свидетелями триумфального освобождения Парижа Леклерком 25 августа, сохранили лишь самые счастливые воспоминания о том дне. Сам Эрнест для его описания использовал слово «исступление». Накануне войска Сопротивления изгнали последних немецких оккупантов, и Эйзенхауэр согласился, чтобы 2-я французская бронетанковая дивизия Леклерка промаршировала по городу. Когда войска Леклерка пересекли Сену, начали звонить колокола в Нотр-Даме, и Париж взорвался от радости. Горожане приветствовали проходивших солдат взволнованно и с благодарностью. Исступление не ослабело, когда следом прошла 4-я пехотная дивизия США, парижане встречали американцев шампанским и объятиями и распевали «Марсельезу», размахивая французскими флагами, которые им пришлось так долго прятать. События того дня были сумбурными. Еще оставались очаги сопротивления, немцы продолжали отстреливаться и бросать гранаты, и тут и там стояли немецкие танки, и не все они были оставлены. Марширующим солдатам трудно было не разбредаться в толпе, в суматохе их часто уводили в сторону.
Несмотря на присутствие огромного количества репортеров и будущих историков – в том числе бригадного генерала С.Л.А. Маршалла, главного историка Европейского театра военных действий, – нам удивительно сложно разобраться во всем, что произошло в тот день. Различные версии рассказов о Хемингуэе соперничают по своей красочности, силе и правдоподобию и друг с другом, и с его собственными пересказами, которыми он нередко угощал собеседников в последующие годы. Слишком часто Эрнест говорил «мы», когда рассказывал о триумфальном изгнании врага из города. К концу жизни Эрнест сообщил своему другу А. Э. Хотчнеру, что он с небольшой группой партизан первым вошел в Париж. Хотч передавал: «Эрнест и его ребята уже освободили отель «Ритц» и отмечали это событие шампанским в баре, когда… Леклерк маршировал по Парижу с экспедиционными войсками и думал, что он первый». Если верить одной из таких историй, однажды Эрнест отправил своих партизан, из лагеря под Парижем, отыскать проход в город по проселочной дороге, которая еще не была заминирована. Он только собирался выходить, когда лагерь окружила военная полиция, и сам Паттон объявил, что любой журналист, сделавший хоть шаг, чтобы оказаться в Париже до американских войск, предстанет перед военным трибуналом. Опять же, эта история или, по крайней мере, какие-то ее части кажутся выдуманными.
