Но был и еще один друг, с которым Эрнесту следовало примириться: Скотт Фицджеральд. В середине 1940-х творчество Фицджеральда вновь оказалось на волне популярности. В 1945 году Макс Перкинс издал «Крушение», сборник эссе, писем и дневников Скотта, который тогда (как и сегодня) получил очень высокую оценку. В том же году Дороти Паркер выпустила подборку «Ф. Скотт Фицджеральд в кармане»; в сборник вошли «Гэтсби», «Ночь нежна» и лучшие рассказы. Во введении к изданию романист Джон О’Хара, несколько бессвязно, писал: «Он был нашим лучшим романистом, одним из наших лучших новеллистов и одним из наших замечательных мастеров рассказа». Биограф Фицджеральда назвал этот бум 1940-х не столько возрождением интереса к его творчеству, сколько «воскрешением». Эрнест не знал, как все это прекратить.
Он размышлял о продолжающемся интересе к Фицджеральду. Когда «Последний магнат» вышел в 1941 году, Эрнест дал Максу крайне негативную оценку романа. Он рад, что о книге так хорошо, так ярко отозвалась «Нью-Йорк таймс бук ревью», но рецензент не смог увидеть, что «книга отдает мертвечиной… как будто на куске бекона выросла плесень. Можно соскрести плесень, – продолжал Эрнест почти с удовольствием, – но если она глубоко проникла в мясо, то ты, несмотря ни на что, будешь чувствовать вкус заплесневевшего бекона». Он продолжал делиться и более проницательными наблюдениями. Читать эту книгу – все равно как наблюдать за подающим в бейсболе, который делает несколько хороших подач, а потом полностью запарывает игру. «Прежней магии больше нет», – заключал Эрнест.
И хотя «Последний магнат» не мог улучшить посмертную репутацию Скотта (но многие думали иначе), у Эрнеста были совсем другие мысли. Он собирался написать что-нибудь о самом Скотте, как он признался Максу: «Я знаю [sic] его, спустя столько времени, лучше, чем кого-либо еще, и был бы рад создать длинное, правдивое, сочное, подробное… свидетельство тех годов, когда я его знал». Наверное, он оставил тот материал для мемуаров (это было первое упоминание о них). Позже Эрнест сказал Максу, что ни один человек не способен написать правдивую историю Скотта до тех пор, пока жива Зельда. Он назвал своего старого друга, и отчасти это была правда, «совершенно неученым» и заметил: «Он все делал не так. И все получалось правильно». (Конечно, все делать неправильно – было особым грехом в мире Эрнеста.) «Когда остальные были ослеплены им, – продолжал он говорить Максу, – мы видели добродетель, хрупкость и огромную брешь, которая в нем была всегда».
Глава 26
Эрнест мог быть добрым и великодушным человеком, бывал сердечно отзывчивым. Его жены и дети могли бы согласиться, что он был щедрым, когда ему этого хотелось, – со всей заключавшейся в этом двусмысленностью. Друзья Эрнеста сказали бы, что он мог быть необыкновенно великодушным – и мы можем привести в доказательство его предложение оплатить Арчи Маклишу и Майку Стратеру расходы на сафари (пусть и деньгами Гаса Пфайффера) или его согласие поддержать пожилых родителей Мэри – однако они заметили бы при этом, что нередко Эрнест делал подарки, выдвигая какие-либо условия. Он щедро давал деньги родному брату, сестрам и матери – но смотрел, с кем они связывали себя узами. Кэрол, которая порвала с Эрнестом из-за Джека Гарднера, к примеру, могла бы это подтвердить. Он не всегда был лучшим отцом, но достал бы детям луну, если б смог украсть ее с неба. Он финансировал и будет продолжать финансировать значительную часть предприятий, многие из которых были сомнительными, всех трех своих интересных сыновей. (В довесок к этому великодушию, к сожалению, выдвигались определенные условия.)
Хотя Эрнест бывал жесток с друзьями-писателями, как Фицджеральд и Дос Пассос, он почти всегда был великодушен к писателям-любителям, которые обращались к нему за помощью, свободно раздавал советы и помогал со связями. И особую симпатию он питал к журналистам – особенно к иностранным и военным корреспондентам. В разгар резни в Хюртенгвальде он написал Мэри, что чувствует ответственность перед следующим поколением журналистов: «Не хочу соревноваться с этими прекрасными ребятами, которые прошли через это все и имеют право – и прекрасно напишут. Молодежь, новички, они всегда приходят на смену, и мы надеемся, что они будут писать лучше и более здраво, чем мы».
Другое поколение: эта перспектива занимала его мысли. Великодушие и родительский долг иногда перекручивались в противном клубке, вместе с эгоизмом, потребностью в благодарности и уважении, замечательным духом веселья и большой склонностью к приключениям. Когда Эрнест только женился на Марте, то написал Максу Перкинсу, у которого было пять дочерей: «Тоже хотел бы дочку. Наверное, это звучит смешно для человека, у которого их пять, но я очень хочу иметь дочку». Он хотел девочку, когда Патрик появился на свет. Это значило, что он (и Полин, которая была во всем с ним солидарна) на самом деле хотел девочку, когда родился Грегори. Понятно, что Грег обратил на это внимание – еще до того, как отец, будучи в отвратительном настроении, сказал ему об этом. И говорил снова и снова, раз за разом. «Отец ужасно хотел девочку», – написал Грег в воспоминаниях об Эрнесте.
Эрнест не знал, когда женился на Марте, что она не может иметь детей, скорее всего, из-за предыдущих абортов
[71] – абортом закончилась и ее беременность от Эрнеста. С Мэри Эрнест надеялся на новую жизнь – и на дочь, которую он «заслужил». Мэри было тридцать шесть лет, и она хотела, чтобы у нее были Бриджет или Том. Когда она объявила о своей беременности в марте 1947 года, вскоре после свадьбы, Эрнест пришел в восторг и стал мечтать о маленькой Бриджит. Однако этого не случилось, и беременность едва не стоила Мэри жизни. Именно Эрнест спас ее.
Тем летом Эрнест и Мэри отправились на запад. Эрнест хотел показать Мэри охотничьи и рыболовные угодья в Вайоминге, Монтане и Айдахо, которые он так любил. Джек должен был привезти Патрика и Грега к отцу на машине, и Эрнест очень о них тревожился (в конце концов его страхи воплотятся в гибели двоих сыновей героя в результате автоаварии в «морском» романе, над которым он как раз тогда работал). Все планировали встретиться в Сан-Валли. Эрнест и Мэри ехали по ныне легендарной трассе 66, по жаре, через всю страну; в Канзас-Сити в тени было целых 120 градусов – Мэри проверила [по Фаренгейту, или 48,9 градуса по Цельсию. – Прим. пер.]. Эрнест не любил провинциальные отели и говорил, что терпеть не может носить тонны багажа наверх, поэтому они с Мэри останавливались в недорогих мотелях, щедро рассыпанных по обочинам Америки. (Мэри позже шутила, что подумывала о книге под названием «По деревенским трущобам».)
В один не очень прекрасный день в Вайоминге, в «обшарпанном» мотеле «Мишн» с «линолеумом на полу», как раз когда они паковали вещи, собираясь выехать следующим утром, Мэри пронзила мучительная боль. Заведующий хирургическим отделением в местной больнице был на охоте, но медсестры срочно отправили Мэри в хирургию, где и было выявлено, что внематочная беременность привела к разрыву фаллопиевой трубы. Медсестры накачивали Мэри кровью и плазмой, которые она теряла слишком быстро, пока в тот же вечер не лишилась сознания, сосуды Мэри сжались, пульс исчез, и врач посоветовал Эрнесту попрощаться с ней. Эрнест, который в чрезвычайных ситуациях всегда показывал свои лучшие качества, заставил ассистента открыть вену и поставить в нее новую трубку для перекачки плазмы. Он подавал плазму сам, медленно, «выдаивая» мешочек и наклоняя его до тех пор, пока плазма не потекла свободно; вскоре доктор смог сделать операцию. Кризис миновал. Им повезло; Эрнест писал Баку Лэнхему: «Счастье, что все это случилось в Каспере, а не в горах». Мэри тоже повезло, что ее муж не утратил ясности мысли, был изобретательным и настойчивым.
