Однажды одинокой ночью в «Финке», после того как Патрик вечером успокоился, Эрнест решился на смелый шаг и покрасил свои волосы в рыжий цвет. Он был немного пьян, говорил он позже, и когда проснулся на следующее утро, то «наложил в штаны» со страху. Его волосы были «красными, как начищенный медный горшок или новенькая отчеканенная монета». У Эрнеста мелькнула мысль, о чем все – слуги, Сински и остальные – могут подумать. Но он вспомнил один пример и почувствовал себя лучше: точно так, как когда-то Кастер отрастил длинные волосы, но солдаты по-прежнему уважали его, так и «войско» Эрнеста – Сински и компания должны были смотреть на него. Он высказался вполне в духе яркой Грейс Хемингуэй: «Если девушка имеет право красить волосы, то и я имею». Объясняясь с «солдатами» по поводу медного цвета волос, Эрнест сказал, что по ошибке вымыл голову оставленным Мартой шампунем. Эрнест сообщил Мэри, будто друзья и слуги сказали ему, что он помолодел на пятнадцать лет. Эрнест был так окрылен успехом, что начал обдумывать идею перекраситься в блондина, но Мэри вернулась раньше, чем он смог реализовать фантазии.
Без сомнений, Мэри улучшила жизнь Эрнеста и предоставила ему пространство озвучить – и реализовать – собственные фантазии, отнеслась к ним серьезно, хотя и не без юмора, и с пониманием. В мемуарах Мэри вскользь упоминает о том, что обесцветила волосы, когда впервые приехала на Кубу, в подарок Эрнесту. Она отметила, что он был «очарован» результатом. «Это глубоко укоренилось в его эстетике, – писала она, – какая-то мистическая преданность белокурости, чем светлее, тем лучше, я так никогда и не узнала почему». И если он хотел писать ей от имени Кэтрин, она готова была отвечать ему от имени Пита.
* * *
В разгар борьбы с болезнью Патрика, 17 июня, Эрнест получил телеграмму от своего издателя Чарльза Скрибнера III, который сообщал ужасные новости: Макс Перкинс умер. Он столько работал, был так измотан, истощен, так загонял себя, что когда слег с плевритом и пневмонией, то почти сразу отошел в мир иной. Макс никогда не был ни крепким, ни здоровым – при росте пять футов десять дюймов он весил всего лишь 150 фунтов – и когда он умер, ему было только шестьдесят три года. Смерть Макса оставила многих авторов «Скрибнерс» безутешными. Когда биограф Перкинса А. Скотт Берг назвал его «редактором гениев», он имел в виду троицу лучших писателей Америки: Фицджеральда, Хемингуэя и Томаса Вулфа. Но у Перкинса под крылом было много других авторов, в том числе Марджори Киннан Роулингс, Тейлор Колдуэлл, Вэнс Бурджайли, Джеймс Джонс, Алан Патон и другие, чьих имен мы уже не помним.
Краткий обзор переписки между Максом и его авторами был бы очень показательным. С Вулфом, например, Макс проводил многоплановую работу: прежде всего, он сокращал текст, превращая лавину цветущей прозы в управляемый поток. Он мысленно помещал себя в мир Вулфа, погружался в его героев и истории и помогал автору вернуться к мысли, если тот сам терял нить. Он способствовал психическому здоровью Вулфа как своего рода врач по вызову и был посредником, при случае занимаясь решением личных проблем Вулфа, или руководил им, ведя его через внешний мир – и точно так же он проводил рукописи Вулфа через все этапы издательского процесса: редактирование, корректорскую правку, издание, сбыт, продажи и рекламу.
Роль Перкинса во взаимодействии с Фицджеральдом была совершенно иной, потому что во всем, что касалось литературы, Скотт был профессионалом. Ему не нужны были построчное редактирование или пересмотр содержания; важнее всего была инстинктивная реакция Перкинса на все, что сейчас писал Скотт: поправить его, если он упирался в тупик, или подбодрить, если начинал сомневаться в ценности самой книги. Он превосходно умел работать над заглавиями. Макс стал очень близким другом Скотта, но ему не было нужды брать на себя эмоционально тяжелую отцовскую роль, какую он играл в жизни Вулфа.
Эрнесту, как и Скотту, Макс стал очень хорошим другом. Макс подбадривал Хемингуэя, когда тот испытывал неуверенность, и переориентировал, если он сбивался с пути. Макс приглядывал за книгами Эрнеста на всех этапах издательского процесса с той же отлаженностью, что и за книгами Вулфа и Фицджеральда – а это был далеко не автоматически гладкий процесс с такими вспыльчивыми авторами. Когда Эрнест спрашивал – и только когда Эрнест спрашивал, – Макс делился мнением по поводу названия или концовки. Но на этом его редакторская работа заканчивалась. По большому счету, никто не трогал произведений Эрнеста – и в том числе Макс Перкинс. В письме Чарли Скрибнеру, написанном сразу после смерти Макса, Эрнест утешал Чарли и говорил, что не переменит издателя и что Макс «не сократил ни одного абзаца моих книг и не просил меня внести изменения ни в один абзац».
Своему первому издателю, Горацию Ливрайту, Эрнест дал указание не вносить никаких изменений в роман «Вешние воды» без его явного разрешения. Напустив на себя высокомерный вид, неестественный для автора его возраста и положения, Эрнест запугивал Ливрайта: «Если изменить хотя бы слово, то все повествование зазвучит фальшиво». При этом он свободно допускал, что орфографические и пунктуационные ошибки нужно исправить и заметил Ливрайту по этому поводу: «Гольф многое потерял бы, если бы на зеленом покрытии разрешили крокетные молотки и бильярдные кии».
И все-таки в этих воспоминаниях Эрнест предстает более добродушным, чем был на самом деле. Макс рассказывал Марджори Киннан Ролингс, что произошло, когда однажды он «рискнул высказать важные критические замечания о книге Хемингуэя». Эрнест выругался и рявкнул: «Почему бы тебе не позвать Тома Вулфа написать за меня?» И Чарли Скрибнер, ставший после смерти Макса неофициальным редактором Эрнеста, к своему вечному огорчению, узнал, что любую точку в тексте Эрнеста можно исправить только на свой страх и риск.
Арнольд Гингрич, редактор Эрнеста в «Эсквайре», рассказывал, каково это – править писателя, который верил громким хвалебным словам в свой адрес. Однажды днем, на «Пилар», Эрнест и Арнольд разговаривали о том, что использование прототипов реальных людей в художественной литературе, бывает, льстит оригиналам. «Это как если бы Сезанн придал сельской сцене твои черты», – заметил Эрнест. Гингрич подумал, что он шутит, и спросил, не перепутал ли Эрнест профессию. «Не совсем, – продолжал Эрнест. – Чего я не могу вдолбить в твой пенсильванско-голландский череп, так это того, что ты имеешь дело не с каким-то наемным писакой из спортивного отдела чикагской «Дейли ньюз». Ты просишь внести изменения в книгу человека, которого уподобляли Сезанну за то, что он привнес «новый способ видения» в американскую литературу». Гингрич потерял дар речи.
«Когда Макс умер, мне казалось, я не выдержу этого, – писал Эрнест другому редактору «Скрибнерс». – Мы так хорошо понимали друг друга, что умерла как будто часть меня». Макс и Эрнест были друзьями больше двадцати лет. «Ты самый мой надежный друг», – сказал ему Эрнест в 1943 году. Макс был одним из немногих людей, с которыми Эрнест никогда не порывал отношений. Со смертью Макса Эрнест утратил творческое сознание; с этого момента он, казалось, не имел ни одной настоящей идеи, о чем писать и что публиковать, и часто принимал неправильное решение насчет и того и другого. И еще со смертью Макса Эрнест утратил эмоциональный «якорь»: Макс был постояннее семьи и более терпимый, чем друзья. Казалось, он понимал Эрнеста как никто другой, и Эрнест никем не мог его заменить.
