Тогда, по словам Рене, Моралито и Гонсало стали убеждать Эрнеста не выходить на арену, однако тот настаивал. Публика и цирковые рабочие, пораженные таким поворотом событий, гадали, как далеко все может зайти. Даже сам Эрнест признался Моралито перед выступлением, что толпа пришла «посмотреть на то, как львы калечат Хемингуэя, а не на то, как Хемингуэй приручает львов». Развязка немного разочаровала. Гонсало убедил Эрнеста не отходить от него ни на шаг, пока они шли к зрителям. Укротитель взял стул и кнут, Эрнест взял другой стул. Вместе они вышли на арену. Лев поднял лапу и ударил по стулу Гонсало, выбив его из руки человека. Гонсало, не сводя глаз со льва, сказал Эрнесту подойти к двери клетки тихо, но быстро и выйти наружу. Эрнест подчинился. На этом рассказ Рене заканчивается, однако, по другому сообщению, Эрнест потребовал плату за представление и получил ее.
После этой эскапады Хотч обратил внимание на длинные и глубокие царапины на предплечьях Эрнеста, которые, по его признанию, появились оттого, что он «укрощал» кисек – он рассказал об этом также Мэри и Чарли Скрибнеру. Если они и сочли такое поведение странным, то не сказали об этом, а Хотчнер и Скрибнер ограничились возражением, что таким образом он ставит под угрозу свою жизнь и должен прекратить дрессировку. Мэри добыла у него обещание, смущенно признался Эрнест Хотчу и Чарли, что он больше не будет работать с большими кошками, и некоторое время он держал слово. Однако когда цирк вернулся в город в следующем году, Эрнест, хоть и не выступал, но опять слонялся возле шатра, пока ему не разрешили поговорить с медведями и «поукрощать» кошек. Он сказал другу, что вскоре надеется поработать со слоном
[77].
К попыткам установить тесную связь с опасными животными Эрнеста, по-видимому, подтолкнули несколько факторов. Во-первых, его вера в собственную непобедимость, укрепившаяся после десятков несчастных случаев и опасных ситуаций, которые сходили ему с рук. Во-вторых, своего рода магическое мышление: Эрнест очень верил в суеверия и в какие-то психические феномены. Отчасти это и привлекало его в корриде: как и многие aficionado, он считал, что тореадору нужно «понять» быка, если он хочет добиться успеха. Но если взглянуть по-другому, то стремление Эрнеста сблизиться с цирковыми животными окажется просто естественным следствием той близости с природой, которую он научился ощущать с детства, своего рода молчаливым взаимодействием, которое мы можем увидеть и в нескольких рассказах о Нике Адамсе.
Но возможно, эта тесная дружба с животными произросла из другой направленности его мыслей, вышедшей на передний план тем летом, когда ему исполнялось пятьдесят. Окруженный поддакивателями, которые аплодировали всем его поступкам и при этом зависели от него в материальном и духовном смысле, Эрнест стал представлять «Финку» феодальным владением, а себя – местным властелином с высоким социальным статусом. Неудивительно, что, примеряя роль квазипатриарха, Эрнест ощутил себя повелителем джунглей.
По сути, это последнее звено, безрассудная попытка сблизиться с цирковыми животными летом 1949 года, свидетельствовало о том, что в его мышлении начала преобладать идея величия – мышлении, которое становилось все менее рациональным, а Эрнест все чаще демонстрировал неуравновешенность.
Несмотря на то что психическая болезнь таилась в его генах с самого рождения, прежде она не играла преобладающей роли в духовной жизни Эрнеста. Кажется, раньше он не страдал от полноценной мании, хотя характерная живость, высокая самооценка и радостный энтузиазм можно рассматривать как ее симптомы, отвечавшие, как и у многих других талантливых, высокоработоспособных больных, за высокую продуктивность и в каком-то смысле даже за харизму. Сопутствующие депрессивные эпизоды отследить несколько легче; похоже, Эрнест находился в глубокой депрессии во время, например, стодневной разлуки с Полин в 1926 году, когда он даже угрожал самоубийством.
То, что происходило с Эрнестом в 1949 году, когда ему исполнялось пятьдесят лет, представляло собой нечто большее, чем кризис среднего возраста (хотя и он сыграл свою роль). Скорее, с этого времени в его жизни начался маниакально-депрессивный цикл в таком порядке, которого он еще не знал. Многие очевидцы, друзья и близкие не сразу смогли распознать признаки, в особенности потому, что они были вполне в духе его возбудимой, волевой природы. Карлос Бейкер использует словосочетание «неровный энтузиазм»
[78], чтобы описать характер его писем в тот период. Но все было намного сложнее.
Известные симптомы мании включают в себя следующие: приподнятое настроение и общее возбуждение, скачка идей и речевой напор, спутанность сознания, раздражительность, беспокойство и бессонница, идеи собственной значимости или завышенное представление о себе, неспособность здраво рассуждать, безрассудное поведение, усиление сексуального влечения, чрезмерная трата денег, саморазрушительное поведение и иногда галлюцинации, паранойя и кататоническое поведение. В состояниях, подобных тому, какое наблюдалось у Эрнеста, циклы депрессии следуют за циклами мании, но у многих больных они сменяются достаточно быстро.
Важно отметить при этом, что если с Эрнестом что-то было не так, вовсе не обязательно, что аномалии были бы признаны психическим заболеванием. Симптомы можно объяснить не только особенностями его личности – «чрезмерностью» Эрнеста – но и, вероятно, алкоголизмом. Все можно было бы объяснить эффективно.
Многие компетентные врачи, возможно, не стали бы относить особенности поведения Эрнеста к симптомам маниакальной депрессии; в те годы этот диагноз ставился нечасто и до 1970 года широко не признавался, хотя в то же время (что довольно странно) была найдена соль лития для лечения заболевания. Поведение Эрнеста не свидетельствует с определенностью о психическом заболевании – хотя некоторые врачи и обратили внимание, что все чаще оно обретает психотическое выражение.
Маниакальный синдром, настигший Эрнеста в середине жизни, мог быть вызван многими факторами: например, женитьбой Джека в июне, которая, возможно, напомнила Эрнесту о неприятном беге времени. Эрнест отрицательно отреагировал, когда Патрик позднее объявил о своей помолвке с Генриеттой Бройлз, и в письме к родителям Хенни
[79] солгал, что его дедушка был Сыном американской революции и членом Ордена Цинциннати. Вступление в брак обоих сыновей, казалось, вызвало из небытия безмолвствовавший родовой снобизм, которому Эрнест научился у матери и который, вероятно, активизировался благодаря знакомствам с венецианской аристократией в 1949 и 1950 годах.
