Примерно в это же время Эрнест получил письмо, пробудившее в нем совсем другие чувства. Письмо было от Артура Мизенера, и он просил у Эрнеста информацию о Скотте Фицджеральде. Сейчас возрожденный интерес к Фицджеральду достиг апогея, и Мизенер, готовивший большую биографию, связывался с друзьями и коллегами, знавшими Скотта. Эрнест немедленно ответил на письмо Мизенера и будет бомбить его письмами весь следующий год – и нередко весьма ядовитыми.
Временной период, выбранный Артуром Мизенером для биографии Ф. Скотта Фицджеральда «На другой стороне рая» (1951), дал Эрнесту повод сделать самые нелепые замечания и проявить страшное вероломство – хотя иногда он показывал и нежные чувства к старому другу. Мизенер в первый раз написал Эрнесту незадолго до его пятидесятилетия в июле 1949 года, сразу после того, как у него начался кризис. Эрнест сообщил Мизенеру, что готов помочь со сбором информации и что он оплакивает утрату писем Скотта, уничтоженных насекомыми в хранилище на Ки-Уэсте. В первом письме биографу Эрнест обрисовал рамки своих отношений со Скоттом: Эрнест действительно любил Скотта, но тот был невозможен. «Он двигался по слишком крутой траектории, почти как управляемая ракета, но только им никто не управлял», – проницательно заметил Эрнест. Эрнест ни слова не сказал об огромном профессиональном долге перед Скоттом – о важнейшей помощи, которую Скотт оказал ему в начале карьеры: расхваливал его рассказы в «Скрибнерс» и в других редакциях, дал такой необходимый совет исключить первые двадцать страниц «И восходит солнце» и сделал правки в остальной части рукописи. (Впрочем, Эрнест упомянул о советах Скотта по поводу «Прощай, оружие!», которые он полностью проигнорировал и нередко изображал превратно, чтобы Скотт выглядел глупо.) В отношениях со Скоттом, которые Эрнест обрисовал Мизенеру, он всегда доминировал – до такой степени, что делал акцент на преклонении Скотта перед ним. Он пытался оставить об этом след в документальных свидетельствах.
В следующие полтора года Эрнест написал Мизенеру семь писем, причем почти в каждом открыто предлагал свою помощь. «Я вообще никогда не уважал [Скотта], – написал Эрнест в апреле 1950 года, – исключая только его прекрасный, золотой и расстраченный впустую талант». В том же письме он сообщал полезную, с его точки зрения, информацию о том, как Зельда спрашивала, согласен ли он, что Эл Джолсон более велик, чем Иисус. И все же Эрнест завершал письмо трогательным и проницательным абзацем и желал, чтобы Скотт был сейчас с ними: «Он был романтичным, честолюбивым и, Господи Иисусе, невероятно талантливым». Он был «обаятельным и веселым товарищем», если не считать его «чрезмерного преклонения перед героями», а это в особенности тяжело, говорил Эрнест, если одним из героев Скотта был ты сам. «Он был хрупким ирландцем, не жестким ирландцем», – писал он.
Через месяц он объяснял значение сексуальной неопытности Скотта: «Полагаю, Скотт, в своей странной путаной ирландской католической моногамии, писал для Зельды, и когда он утратил всю веру в нее, а она уничтожила его уверенность в себе, он со всем покончил». Он не забыл еще об одной своей любимой «утке»: что Скотт надеялся жить на авансы за «Последнего магната», даже не собираясь заканчивать роман. Эрнест предлагал свое прочтение романа Фицджеральда и отмечал, что считает «Гэтсби» «неплохим с оговорками».
В начале июня Эрнест написал Мизенеру два письма подряд. В первом были в основном бессвязные мысли о себе, как писателе и современнике Скотта, и наблюдения о Джойсе, Паунде, Стайн и некоторых критиках. Эдмунд Уилсон занимал его мысли – в особенности предположение Уилсона о творчестве Эрнеста, о том, что над Эрнестом довлела психическая травма (во многом точно так же, как и ранение в Первую мировую войну), сформировавшая его восприимчивость и сам творческий процесс. Во втором письме к Мизенеру Эрнест рассказал ужасную историю об убийстве немца, одного из 122 «верных» (но в постскриптуме Эрнест записал, что письмо не было отправлено).
Ни в одном из этих писем не было никаких полезных сведений о Скотте. Неделю спустя Эрнест объяснял Харви Брайту, своему преданному корреспонденту, что его письма помогли Мизенеру с биографией: «Я стараюсь давать ему достоверную информацию о Скотте, потому что он, Скотт, безумно желал бессмертия и т. д., и я очень любил его, даже при том, что он был болван».
* * *
В тот длинный маниакальный период появился роман «За рекой, в тени деревьев», родившийся, без сомнений, из глубоких страхов Эрнеста по поводу будущего своего творчества и собственной репутации. «По ком звонит колокол» вышел почти десять лет назад; с тех пор Эрнест не издал ни одной книги. Ходили слухи, что Хемингуэй пишет «Большую книгу», ту самую, которую он представлял себе как книгу о Земле, Воздухе и Море – или же трилогию. Однако до сего момента Эрнест написал лишь несколько несвязанных набросков с фигурой своего автобиографического двойника Роджера Хадсона, о море, приключениях Хадсона на Бимини и его отношениях с сыновьями. Эрнест отложил «морской» роман и взялся за «Райский сад», идиллическую историю о перемене гендерных ролей (главный герой в Первую мировую войну служил летчиком, потому, возможно, этот роман вырос из большой части о «Воздухе»), но и с ним продвигался вперед с трудом. Кроме того, он считал, что роман не опубликуют из-за сексуального содержания и еще, возможно, из-за того, что в нем автор раскрывает собственную внутреннюю суть. Как указывал Роберт Трогдон, играли роль и еще два фактора, связанные с творчеством Эрнеста: во‑первых, он должен был «Космополитену» деньги, которые получил от Эда Хотчнера в качестве аванса за два рассказа. Он мог выполнить обязательства перед журналом, разрешив ему печатать по частям новоявленный роман. Кроме того, Эрнест, похоже, ощущал жар конкуренции со стороны новых авторов: многочисленных молодых послевоенных писателей, включая Нормана Мейлера.
Многие эти проблемы сошлись к одной точке примерно ко дню рождения Эрнеста 21 июля 1949 года, когда ему исполнилось пятьдесят лет. До этой даты и после нее он нередко называл себя «полсотни»; так же поступал и пятидесятилетний главный герой романа «За рекой, в тени деревьев». Новая книга размышляла о смертности полковника, и несомненно, в этом отразились реальные страхи Эрнеста – страхи вполне обоснованные, если мы вспомним историю болезни Эрнеста. В «За рекой» изображен леденящий душу, пожалуй даже отвратительный портрет человека у последней черты, и читатель с ясностью видит это даже в спокойных сценах в «Гритти» и с Ренатой. Полковник имеет близкое сходство с персонажами ранних рассказов, как «Чемпион», «Непобедимый» и «Снега Килиманджаро», которые неотвратимо двигаются ко встрече со смертью, хотя только в последнем рассказе главный герой настолько же углублен в себя, как и полковник Кантуэлл. Новым стало то, что Эрнест оказался готов показать героя в крайней степени эмоциональной уязвимости. И все же он, похоже, почти не имел никакой художественной власти над портретом полковника; уверенности раннего творчества уже не было. Роман раскрывает смертельные муки персонажа, глубоко отождествляемого со своим творцом – однако творец, похоже, и не осознавал, насколько автобиографичен его портрет.
И с этой точки зрения Эрнест погрузился в манию, чтобы обмануть смерть. На протяжении следующего года он будет плести невероятные небылицы, тратить возмутительные суммы денег, ввязываться в ужасные потасовки и иногда драки, он будет демонстрировать завышенное самомнение и манию величия, его настроение будет дико меняться, о чем говорить будут почти все, кто его знал, он будет принимать плохие решения, влюбится в неподходящую женщину и будет показывать, казалось бы, неисчерпаемые запасы энергии, подпитывающей всевозможные сложные схемы и проекты. К тому моменту, когда окружающие его люди догадались, что что-то не так, его мания расцвела пышным цветом, и вразумить его было уже невозможно. Да и неясно, как Эрнест бы отреагировал, если бы кто-то вмешался. Вопрос о психиатрии, похоже, не поднимался до последнего года его жизни. Он знал, что такое шоковая терапия, после болезни Патрика, и в будущем таким процедурам подвергнется и Грегори. Литий появится в Соединенных Штатах в продаже лишь в 1970 году, спустя девять лет после самоубийства Эрнеста. Наконец, мы до конца не знаем, обсуждались ли эти варианты Эрнестом и его близкими; во время его последней болезни соблюдалась большая осторожность и секретность, и подобные вопросы, возможно, были актуальны задолго до нее.
