Вы, должно быть, не пьете. Я заметил, что Вы с пренебрежением отзываетесь о бутылке. Я пью с пятнадцатилетнего возраста, и мало что доставляло мне большее удовольствие. Когда целый день напряженно работала голова и знаешь, что назавтра предстоит такая же напряженная работа, что может отвлечь мысль лучше виски и перевести ее в другую плоскость? Когда ты промок до костей и дрожишь от холода, что лучше виски подбодрит и согреет тебя? И назовет ли кто-нибудь средство, которое лучше рома дало бы перед атакой мгновение хорошего самочувствия? Я лучше откажусь от ужина, чем от стакана красного вина с водою на ночь. [Не нашла имя переводчика. – Прим. пер.]
Нетрудно обрисовать динамику взаимодействия Эрнеста с алкоголем. Первые несколько лет Эрнест просто наслаждался спиртным, он был чертой хорошей жизни в юности Хемингуэя. Он и его современники с подозрением относились к тем, кто не пил. Все начало меняться примерно с 1940 года. Скоро выпивка стала повседневной необходимостью. На Кубе он обычно выпивал первый бокал до полудня, иногда сразу после пробуждения. На втором сафари в Африке Эрнест выпивал кварту пива каждый день перед завтраком. Дэнис Зафиро рассказал биографу, что Эрнест пил по две бутылки крепкого алкоголя в день – мы можем утверждать, что это заявление явное преувеличение, хотя Патрик говорил, что его отец пил по кварте виски в день примерно с 1940 года. И все-таки Эрнест, кажется, никогда не напивался вдрызг пьяным. «Думаю, он был пьян все время», – сказал Зафиро, но добавил, что Эрнест редко это показывал. Майито Менокаль заметил: «Постепенно алкоголь стал подчинять его себе, пока Эрнест полностью не подпал под его власть». Врачи предупреждали его с 1954 года, что он рискует жизнью, продолжая пить как раньше, и несколько раз Эрнест строго ограничивал потребление алкоголя: иногда прекращал пить после обеда, например, или исключал все напитки, кроме вина. (Вопрос, следовал ли он заявленному режиму, остается открытым.) Похоже, Эрнест никогда не исключал алкоголь полностью, даже в последние годы.
Во всех многочисленных несчастных случаях, произошедшими с Эрнестом, алкоголь сыграл роковую роль, начиная с происшествия в туалете, когда он потянул цепочку и обрушил световой люк на свою голову, отчего на лице у него остался шрам на всю жизнь, и заканчивая очередной черепно-мозговой травмой, когда Эрнест поскользнулся на борту «Пилар» и разбил голову. Нет никаких сомнений в том, что употребление алкоголя после серьезных повреждений головы усугубляло последствия и что алкоголь же катастрофическим образом сказывался на психике, подпитывая душевный подъем в маниакальные фазы и усиливая депрессию во время спадов. В зрелые годы алкоголь не только поставил под угрозу здоровье Эрнеста, но и вызвал упадок творческих сил. «За рекой, в тени деревьев» стал продуктом не только психического расстройства, но и алкоголизма. К тому времени, когда ему исполнилось пятьдесят лет, Эрнест писал уже заметно реже, чем в двадцать или тридцать лет, и то, что выходило из-под его руки, становилось все слабее. Кажется, он потерялся в «Большой книге», которая теперь представляла собой несколько книг в различной степени беспорядка.
* * *
Эрнест долгое время следил за присуждением Нобелевской премии по литературе, еще с 1930 года, когда первым американцем, получившим премию, стал Синклер Льюис. Он сказал Арчи Маклишу, что премию, как ему казалось, дают всегда в тот момент, когда ты уже очень старый, поэтому, признавался он, это «был адский удар по мне», когда Льюис получил премию в сорок пять лет (весьма любопытный выбор слов). Замечание Эрнеста свидетельствует о том, что он был потрясен, потому что Льюис, которого прежде он не представлял своим соперником, получил премию, а Эрнест – нет. С тех пор у него было время привыкнуть к Льюису, но когда в 1950 году Нобелевскую премию присудили Фолкнеру, он ощутил мучительную боль. И все же Фолкнер никогда не раздражал его так, как Скотт Фицджеральд или Джеймс Джонс. Эрнест и Фолкнер сохраняли дистанцию, пока в 1947 году Эрнест не услышал интервью, в котором Фолкнер говорил, что из всех современных писателей Хемингуэй берет на себя наименьший риск в творчестве; он даже произнес слово «трус». Фолкнер имел в виду стилистические эксперименты, но Эрнест (по понятным причинам) воспринял его слова на счет своего мужества. Что довольно странно – Бак Лэнхем написал Фолкнеру о том, что во время войны он видел, каким храбрым был Эрнест. Фолкнер принес Эрнесту извинения и сказал, что должен был просмотреть интервью, прежде чем позволить его напечатать. Небольшой шум возник еще после того, как Харви Брейт, преуспевший, похоже, в разжигании литературных интриг, предположил, что Фолкнер напишет рецензию на повесть «Старик и море». В это время Фолкнер как раз получил Нобелевскую премию, и в письме к Брейту Эрнест изобличил Фолкнера в том, что тому необходимо выпивать, чтобы чувствовать себя хорошо, имея в руках Нобеля, пока Эрнест еще жив. Тем временем Фолкнер написал на повесть благосклонный отзыв в литературном журнале «Шенандоа»: «Может быть, время покажет, что он написал лучше всех нас».
В октябре 1954 года ходили слухи, что в этом году Эрнест станет лауреатом Нобелевской премии. Пятого октября «Нью-Йорк таймс» написала, что единственным его соперником является исландский писатель Хальдоур Лакснесс. Позднее газета довольно язвительно утверждала, что Эрнест стал главным кандидатом потому, что испугались за его жизнь после авиакатастрофы в Африке.
Ранним утром 28 октября в доме Эрнеста зазвонил телефон. Он снял трубку и узнал, что получил Нобелевскую премию. Сначала Эрнест разбудил Мэри, а затем позвонил Баку Лэнхему, чтобы сообщить ему эту новость. Последние два дня журналисты дежурили возле «Финки», и Эрнест вышел к ним и поговорил с ними на ступенях и на террасе. За обедом он принял около дюжины репортеров и еще больше – во второй половине дня. Бывший автор «Гавана пост» и внештатный корреспондент «Тайм» Генри Ф. Уоллес заметил, что Эрнест пил джин с тоником, и сказал, что он «опрокинулся на правый борт, как старый грузовой корабль». Эрнест утверждал, что он в режиме сурового воздержания, но в этот день «прерывает тренировку». Он назвал журналистам трех писателей, которые, по его мнению, заслуживали премию: Исака Динесена, Бернарда Беренсона и Карла Сэндберга, чикагского поэта, которого он знал и которым восхищался в молодости. Кроме того, Эрнест воспользовался возможностью и попросил освободить своего старого друга, Эзру Паунда, который тогда находился в психиатрической лечебнице Сент-Элизабет в Вашингтоне. В больнице Паунд оказался из-за профашистских радиопередач, которые вел из Италии в годы Второй мировой войны. В три часа дня Эрнест произнес короткую речь, которую написал на бумажке. В записи Мэри эта речь почти не имеет смысла: «Я человек вне политики. Это большой недостаток, но предпочтительней артериосклероза, – начал Эрнест. – Мне нравятся [бойцовые] петухи и филармонический оркестр… Теперь простите некоторые шутки и последующее законное предостережение, которое все видят в зеркале по утрам. Нам не хватает людей, которые помогают нам увидеть добро, которое есть человечность, и тех, кто умеет съедать свои неудачи». Потом Эрнест сказал, что отдает медаль Деве Марии Милосердной де Кобре, святой покровительнице Кубы, и пусть ее хранят в ее храме за пределами Сантьяго-де-Кубы – где нобелевская медаль и в самом деле в конце концов окажется (хотя в 1980-е годы ее украли, потом вернули и поместили в безопасное хранилище католической церкви). Он весьма агрессивно высказался по поводу денежной премии в 35 000 долларов, насчет которой заметил репортерам и очевидцам, что она пока не в его распоряжении, и, воспользовавшись возможностью, выступил против грабителей, которые несколько раз проникали в его дом в прошлом году. Он сказал репортерам, что не рассчитывает прожить еще пять лет – и в этом шокирующем заявлении, несомненно, нашло выражение ощущение собственной физической уязвимости.
