В конце мая Мэри смогла встретиться в Нью-Йорке с доктором Коттеллом лично; Хотчнер тоже позвонил ему после возвращения из Рочестера. Доктор предложил отправить Эрнеста в Институт жизни в Хартфорд в штате Коннектикут. Это было одно из старейших психиатрических учреждений в стране, с прекрасной репутацией, и когда Мэри приехала в Хартфорд навести справки, ей понравилось то, что она увидела. Доктор Коттелл связался с врачами клиники Мейо и предложил переправить туда Эрнеста, однако столкнулся с твердым отказом Эрнеста: «Он говорил, что ему этого не нужно», – рассказывала Мэри. Без его согласия они не могли направить его в другое психиатрическое учреждение.
Мэри написала Джеку и Патрику письмо и рассказала, что теперь Эрнест обвинял ее в том, что она планировала отправить его в новую клинику потому, что собиралась завладеть его деньгами. По ее словам, он проявлял к ней «сильную враждебность». Он отчитал ее в особенности за то, что она не позволила ему поехать в Памплону в июле на бег с быками. Ему могло показаться, будто у него отняли еще одну часть жизни, которую он очень любил: «Я чувствую себя просто прекрасно, пока идет [коррида]», – писал он в «Смерти после полудня», – «и есть ощущение жизни и смерти, смертности и бессмертия, и после того, как все закончится, я чувствую себя очень грустно, но очень хорошо». Возможно, он и сейчас искал ту же ясность и устремленность в будущее. Это был, несомненно, еще один удар по духу, но Мэри знала, что лучше так, чем поощрять невозможное.
В мае врачи связались с Мэри и разрешили приехать к мужу. Встреча прошла не очень хорошо. Спустя несколько дней после ее приезда доктор Роум вызвал Мэри в свой кабинет, где она обнаружила Эрнеста «в уличной одежде и с ухмылкой Чеширского кота». Врач сказал Мэри, что ее муж готов вернуться домой. Возможно, Эрнест снова одурачил врачей – так подумала Мэри. Может быть, не желая признавать у себя серьезное психическое заболевание, он отказался оставаться в клинике или продолжать подвергаться шоковым процедурам – этот отказ был его правом. Мэри писала в мемуарах, что понимала, ей нельзя не соглашаться с доктором в присутствии Эрнеста, по-видимому, из чувства приличия или нежелания смущать Эрнеста или саму себя. Возможно, и зря, но, учитывая, что Эрнест хотел покинуть клинику, это в любом случае было бы бесполезно.
Мэри позвонила Джорджу Брауну, старому другу Эрнеста и его партнеру по боксу, который сопровождал Хемингуэя в коротком круизе по Карибскому морю в 1957 году и потом жил какое-то время в «Финке». Браун согласился отвезти их с Эрнестом в Кетчум на взятой в аренду машине. Мэри в поездку обычно покупала несколько бутылок вина. Эрнест всегда любил пить в машине, и за рулем, и на сиденье пассажира; все, кто бывал рядом с ним, могли наблюдать, как он смешивает напитки прямо в дороге. Во всех своих автомобилях он установил специальные держатели для напитка – неслыханная вещь в то время. Но на сей раз он стал бояться, что их остановят и арестуют за перевозку алкоголя. Они ничем не могли его успокоить, и тогда Мэри пришлось оставить нераспечатанные бутылки в канаве рядом с дорогой. Это была долгая и чрезвычайно трудная поездка. Джеймс Кори, поклонник Хемингуэя, наблюдавший, как писатель выходил из машины и заходил в придорожную закусочную, был потрясен его обликом, обратив внимание на «изнуренное» тело, похожее на скелет. Хемингуэй, по его словам, не мог ходить без посторонней помощи. Он казался «ушедшим в себя, замкнутым, лишенным жизненной силы из-за лекарств, или просто смирившись, или из-за того и другого».
В Кетчуме все осталось по-прежнему. Теперь Эрнест почти все время молчал, говорил редко и заговаривал только для того, чтобы озвучить свои эфемерные жалобы. Он вел себя так же, как и его отец, до того как тот застрелился в 1928 году. Незадолго до смерти Эд Хемингуэй стал чрезвычайно раздражительным и подозрительным, стал запирать свои вещи под замок. Он безумно привязался к младшему сыну, Лестеру, и зацикливался на страхах, связанных с финансами. В конце жизни его, как и его старшего сына, одолевали навязчивые мысли о налогах. Болезнь, писала сестра Эда, «помутила его рассудок». Когда он застрелился, никто, в общем, не удивился.
Психическая болезнь проходила сквозь семейство Хемингуэев, как река, одна из тех, что Эрнест описывал с такой прекрасной лаконичностью; эта река неслась вперед неудержимо, с непримиримой силой, приостанавливаясь только у маленьких водоворотов, причиняя страдания таким людям, как Эд Хемингуэй, Эрнест Хемингуэй, Грег Хемингуэй и следующим поколениям, и следующим за ними. Эта болезнь принимала и продолжает принимать форму циклов мании и сменяющей ее психотической депрессии, алкоголизма и других пагубных склонностей, и самоубийства. Многие полагают, что трое из шести детей Эда и Грейс – половина – покончили с собой.
Но река несла с собой и другие качества, не в последнюю очередь красоту и харизму. Эд и Грейс были интересными и красивыми людьми, и у них было чудесное и красивое потомство. Еще важнее, мчащаяся река несла с собой художественный талант, даже гений, а также необыкновенное личное обаяние. Эти качества можно увидеть и в музыкальной одаренности Грейс и в невероятной харизме, которую она разделила со своим сыном. Потомки Хемингуэя писали, рисовали, играли в кино и изучали историю искусств. Один из внуков Эрнеста написал книгу, которая была номинирована на Пулитцеровскую премию и Национальную книжную премию. Эти наследственные черты сохранялись в ДНК, и река передавала их так же верно, как и психические болезни и склонность к самоубийству.
На надгробии Хемингуэя в Кетчуме можно прочесть надпись: «Больше всего он любил осень / Желтые листья на тополях / Плавающие листья в реках с форелью / И над холмами / Высокое синее безветренное небо/ …Теперь он часть всего этого навечно». Эти слова Эрнест написал о другом своем друге из Сан-Валли, Джине Ван Гилдере, к его похоронам в 1939 году. Нет сомнений, что осень на американском Западе прекрасное время года, и места эти прекрасные, и она принадлежала второй половине его жизни, и приобрела для Эрнеста горьковато-сладкий привкус прощания.
В последние два года, в мемуарах «Праздник, который всегда с тобой», Эрнест снова написал об осени, на этот раз об осеннем Париже 1920-х годов – еще одна прекрасная пора в прекрасном городе. «Каждый год в тебе что-то умирает, когда с деревьев опадают листья, а голые ветки беззащитно качаются на ветру в холодном зимнем свете». И все же осень в тот период его жизни была прекрасной, оттого что за ней неизбежно следовало: «Но ты знаешь, что весна обязательно придет, так же как ты уверен, что замерзшая река снова освободится ото льда».
С женой Паулин после прибытия в Америку, 9 июня 1937 год.
В клубе «Сторк» в Нью-Йорке, слева направо: Эрнест Хемингуэй с женой, миссис Леланд Хейворд, Спенсер Трейси, Джордж Джессель и Леланд Хейворд, 1954 год.
