Мучаясь тяжелым похмельем, Эрнест ответил на записку Скотта на другой день, сказал, что ничем не раздосадован, и попытался объяснить, что, с его точки зрения, имела в виду Стайн разговорами о «пламени». Он довольно проницательно заметил, что она пыталась устроить гонку зайца и черепахи, которую ни один из соперников не «выиграл» бы. Эрнест заметил, что серьезные писатели находятся в одной лодке, и добавил, что соревноваться в их случае так же глупо, как заниматься спортом в «закрытом помещении». Он напомнил Скотту, что она критиковала его произведения и ему нет до этого дела: «Когда тебя осыпают ударами – уклоняйся».
Последние несколько лет Эрнест почти не видел и не получал новостей от Боба Макалмона и, похоже, не слишком много о нем думал. В письме Скотту за 1925 год он назвал Боба «сукиным сыном с мозгами вросшего ногтя» и редко упоминал о нем с тех пор. Макалмон и Брайхер развелись в 1927 году, и в середине 1929 года Макалмон прекратил деятельность «Контакт эдишнс» и уехал в США. Эрнест передал Макалмону рекомендательное письмо к Максу Перкинсу. Кроме того, он написал Максу еще одно письмо и заметил, что с Макалмоном «несправедливо обходятся» и что критики никогда не уделяли серьезного внимания его творчеству – хотя и добавил, что большинство произведений Боба «ужасно». По-видимому, имея некоторые опасения насчет того, что «проклятые сплетни» станут известны Перкинсу, Эрнест добавил, что Макалмон когда-то распространял слухи (возникшие, кажется, из воздуха), будто Эрнест избивал Хэдли, когда она была беременна. Эрнест, видимо, подозревал, что Макалмон вновь будет распространять о нем слухи, правдивые или нет, и написал Максу в ноябре, что «полностью выдуманные» сплетни, которые он узнал в то время в Нью-Йорке, могут дойти до Макса в «Скрибнерс».
Макалмон посетил Перкинса где-то в октябре. Макс, снова не проявив большой мудрости, 30-го написал Скотту об Эрнесте и рассказал, что, несмотря на то, что Хемингуэй отправил Макалмона к нему с письмом, Боб тем же вечером за ужином говорил «скверные вещи об Эрнесте (только между нами), и как о человеке, и как о писателе». Скотт ответил Максу, что Макалмон «злобная крыса» и что он рассказывал и Эрнесту, и Морли Каллагану, будто Эрнест и Скотт «педики», и заметил: «Он настолько милый, что лучше держаться от него подальше».
Эрнест узнал обо всем только 9 декабря, когда Скотт рассказал ему о письме Перкинса. Эрнест был в ярости. Дважды он принимался писать Максу и наконец закончил и отправил третье письмо. Он узнал, писал Эрнест, что Макалмон распространяет слухи, будто он гомосексуалист, а Полин – лесбиянка (это было уже что-то новенькое). Эрнест защищал Скотта перед Максом (он «воплощенное благородство», когда трезв, и «совершенно безответственный», когда выпьет). Он укоризненно высказал Максу, что Макалмон рассказывал одну из этих историй другу Эрнеста, Эвану Шипмену, который ударил Макалмона и назвал лжецом.
Макалмон, похоже, рассказывал байки о гомосексуализме Эрнеста начиная с их первой с Эрнестом поездки в Испанию в 1923 году. В Париже 1920-х нередко можно было услышать обвинения в гомосексуализме, и неудивительно, что много слухов роилось возле Эрнеста и Скотта. В глубине души Зельда, по-видимому, верила, что ее мужа и Эрнеста связывали гомосексуальные отношения. Однажды вечером во время спора на улице Палатин она обвинила Скотта в этом. Нападки других, без сомнений, подпитывались злобой и завистью к успехам обоих писателей и, скорее всего, были необоснованными; причины обвинений Зельды остаются малопонятными – и в равной мере необоснованными. Один из биографов Скотта убедительно указывает на пассаж в «Записных книжках» Фицджеральда, якобы являющийся подтверждением отношений с Эрнестом: «Я правда любил его, но, конечно, все истрепали, будто любовный роман. Педики все испортили».
Каковы бы ни были причины – сплетни, критические замечания Скотта в адрес «Прощай, оружие!» или его неуравновешенность и постоянное пьянство, – Эрнеста все больше раздражали отношения с другом. Характерно, что он продолжал возвращаться к инциденту с боксерским матчем между ним и Морли Каллаганом – к ошибке Скотта, из-за которой бой не был вовремя кончен. В длинном письме Скотту от 12 декабря Эрнест несколько раз повторил, что поверил ему, когда тот признался, что пропустил конец боя не по злому умыслу: он верил Скотту безоговорочно. В письме Эрнест описывал несколько ситуаций, когда хронометрист нарочно мог не дать сигнала к окончанию боя, но при этом настаивал, что не верит, будто Скотт, «воплощенное благородство», мог сотворить такое. В заключение он говорил: «Я прошу у Бога только одного, чтоб ты не был такой дрянью, когда напьешься». «Знаю, радости тут мало, но знаю и то, что все будет прекрасно, когда ты закончишь книгу».
В книге «То лето в Париже» Морли Каллаган попытался понять, почему же Скотт так восхищался Эрнестом:
[Скотт] начал рассказывать мне о подвигах Эрнеста, его доблести и мужестве… Казалось, ему доставляло удовольствие говорить о человеке, чья жизнь была так непохожа на его собственную. Он придал жизни Эрнеста толику блеска, как мог сделать только он, и лучше любого другого писателя. Эрнест и война. Его ранение. Мгновение, когда Эрнест думал, что погиб.
Слушая, как Скотт прядет небылицы, Морли почувствовал раздражение. Он сказал, что тоже привязан к Эрнесту, как и Скотт, но в то же время ему кажется, что Скотт умаляет собственную жизнь и творчество и предъявляет чрезмерные требования к мужественности.
Проблема, по мнению Морли, заключалась в том, что восхищение было односторонним. Скотт «нуждался в близкой дружбе, которую, как он думал, Эрнест мог ему дать. Мне показалось, что Скотт был готов предложить ему невероятную преданность». Однако Морли не смог понять, в чем была причина: в творчестве Скотта или какой-то неприятной истории из прошлого, почему Эрнест не ответил взаимностью. И Морли приходил к заключению: «[Эрнест] просто не хотел, чтобы тот ему докучал».
Глава 15
В январе 1930 года Хемингуэи, прожив в Европе девять месяцев, поднялись на борт «Бурдоне», следующего в Гавану через Ки-Уэст. По пути они сделали остановку в Нью-Йорке, и Эрнест и Полин вместе с Арчи, Доном Стюартом и Дороти Паркер навестили в больнице Аду Маклиш, которая ждала операции. Потом Эрнест повидался с Максом Перкинсом и Майком Стратером, и они с Полин встретились с адвокатами и банкирами, которых подыскал им дядя Гас, по вопросу учреждения фонда в пользу Грейс Хемингуэй и трех младших детей. Полин и Гас Пфайффер передали фонду 20 000 долларов, а Эрнест – 30 000 долларов, полученных непосредственно от продаж романа «Прощай, оружие!».
Эрнест мог быть щедрым с семьей, но процесс был трудным. Грейс Хемингуэй оставалась такой же волевой и независимой женщиной и едва ли хорошо реагировала на чьи-либо попытки руководить ею, и меньше всего – на попытки своего упрямого старшего сына. Когда Грейс в декабре или январе написала Эрнесту (он не сохранил это письмо), что «справедливость требует», чтобы он оказал финансовую помощь для учебы младших детей в колледже, тот сразу ответил, что ей лучше не заговаривать с ним о «справедливости» и о том, чего она «требует», поскольку сам он не принимал денег из дома после окончания школы и, уж конечно, не было речи об учебе в колледже. Эрнест сообщил Грейс, что учреждает фонд в размере 50 000 долларов для Кэрол, младшей девочки, из которого она будет получать по 600 долларов ежегодно; для Лестера он передавал деньги Грейс напрямую. Это письмо Эрнеста, тщательно продуманное, с постоянно повторяющимся мотивом, чего «требует справедливость», очень напоминало письмо матери, написанное в 1919 году о перерасходе счета материнской любви.
