1985. Влада, Кира
– Потому я не могу больше молчать, а ты… Ты каждый раз затыкал мне рот! – Кира вскинула руки и закрыла ладонями лицо. А затем продолжила глухо, как в подушку: – В этом было что-то неизъяснимое, словно в древней легенде. Да иначе и быть не могло, поскольку все завертелось вокруг тебя, вот от чего такая бездна печали… – Она нахмурилась, потерла лоб, повторила растерянно. – Такая бездна печали…
– …невысказанной, неутоленной любви, – подсказала я.
– Невысказанной, неутоленной любви, – повторила за мной Кира и, страдальчески сморщившись, с размаху упала в кресло. – Не могу я больше учить эту бредятину.
– Это не бредятина, это Теннесси Уильямс, – возразила я. – И, по-моему, ты зря прикрываешь лицо руками. Выглядит, конечно, эффектно, но голоса почти не слышно.
– Ну и хорошо, может, никто не заметит, если я слова забуду, – буркнула Кира. А потом покосилась на меня. – Я вообще не понимаю, откуда у тебя все это в голове. Подсказываешь даже без книжки. А я зубрю-зубрю – и без толку.
– Не знаю, – пожала плечами я. – Просто перечитывала много раз. Мне кажется, тут и учить ничего не надо, само запоминается.
В мои намерения вовсе не входило дразнить бедную Киру, которая все никак не могла выучить отрывок из «Кошки на раскаленной крыше» к вступительным экзаменам. У меня и в самом деле в те годы была великолепная память. И читала я много и охотно, а потому голова моя просто набита была разнообразными стихотворениями, отрывками и драматическими монологами. Кира потому и попросила меня помочь ей подготовиться к экзаменам – знала, что я легко подберу ей отрывки для прослушивания и смогу подсказать, пока она будет учить. И я охотно согласилась.
На самом деле, конечно же, я не советовала Кире учить монолог Мэгги-кошки. Понимала, что роль эта – невероятно сложная, по зубам придется уже состоявшейся актрисе, повидавшей жизнь женщине, а не Кире, которой для вступительного экзамена нужно было что-то более простое, понятное. Но Кира, едва услышав от меня об этой пьесе, почему-то вцепилась именно в эту героиню намертво. И сколько я ни уговаривала ее выбрать что-то другое, не соглашалась. Мне же трудно было не морщиться, когда она фальшивым деревянным голосом произносила реплики, вызывавшие во мне такой живой отклик. Однако делать было нечего, я искренне желала Кире удачи и всеми силами старалась ей помочь.
Мне, по идее, надо было бы самой готовиться к поступлению в иняз. Но делать этого мне решительно не хотелось. Не то чтобы было лень, просто… Просто этот институт выбрали для меня крайне озабоченные моей дальнейшей судьбой родители. Сама же я пока не очень представляла, чем хочу заниматься в жизни. Хотелось мне только одного – сочинять собственные истории. Но отца с матерью очень волновало, что писательство – ненадежный кусок хлеба. А раз уж я закончила языковую школу, то, по их мнению, мне сам бог велел идти дальше куда-нибудь в переводчики.
– Это ведь тоже творчество, – внушала мне мама. – Переводчик – он же вкладывает в текст душу, свое видение. Слышала ведь наверняка, говорят, что Сэлинджер и Фолкнер в переводе Риты Райт звучат куда лучше, чем в оригинале.
– Слышала, – уныло кивала я.
Нет, не то чтобы я сама не восхищалась слогом Риты Райт. Восхищалась, конечно. Но почему-то судьба вечного перепевщика чужих фантазий казалась мне очень незавидной. Однако какой-то определенной собственной цели у меня не было, а потому и не было ни мотивации, ни желания артачиться и вставать на дыбы. Иняз – так иняз, все равно.
Вот только заставить себя готовиться к экзаменам было крайне трудно. И потому я все продолжала каждый день сбегать из дома, оправдываясь перед родителями тем, что иду к Кире заниматься. Нет, мы и правда занимались. Но занимались в основном Кириной подготовкой.
Кирина мать целыми днями пропадала на работе в своем НИИ, с отцом они пару лет назад развелись, и тот уехал куда-то на Север. Так что нам с Кирой никто не досаждал. Мы часами валялись на прохладном голом полу в большой комнате (ковер Кирина мать скатала и убрала куда-то на лето), жевали черешню, плевались косточками в окно и учили-учили-учили отрывки. Так было и сегодня, пока Кира в очередной раз не психанула.
– Может, тебе тогда во ВГИК и поступать, раз тебе все так просто дается? – хмыкнула Кира.
И вдруг вскочила с кресла, сама мгновенно загоревшись внезапно пришедшей ей в голову идеей. Подлетела ко мне, сидящей на диване, присела на корточки и обняла за колени.
– Владка, точно! Пошли вместе на экзамены! Ну пошли, за компанию, а? А вдруг поступишь?
– Я? – рассмеялась я. – Да мне-то это зачем? Я никогда в актрисы не метила, это ты у нас в Голливуд собираешься.
– Ну и зря, – фыркнула Кира. – Ты, между прочим, очень даже. На эту похожа, как ее… Ну, из немого кино…
– На Грету Гарбо, – вставила я.
Мне об этом в свое время вечно твердила бабушка.
– Владочка у нас такая изящная, такая тонкая, миниатюрная. Ну просто Грета Гарбо, – восхищалась она и тут же требовала подтверждения у отца. – Правда, Алеша?
А тот фыркал:
– Мам, ну ты вспоминаешь каких-то доисторических. Думаешь, я знаю, как она выглядит?
– Во-во, на нее, – закивала Кира. – Слушай, ну смотри, ты про кино в сто раз больше моего знаешь. И тексты эти все помнишь наизусть. Пойдем, правда, со мной? Хоть подскажешь мне, в случае чего. В конце концов, тебя ж никто не заставляет там учиться, даже если и поступишь.
И я наконец сдалась, пожала плечами:
– Ну пошли, если тебе так будет проще. Только предкам моим не говори, а то их инфаркт хватит. Актриса – это, наверное, в их понимании еще хуже, чем писатель. Никакой стабильности…
– Я – могила, – горячо закивала Кира. И тут же радостно обняла меня, стиснула своими длинными ручищами. – Владка, ну как здорово! Ха, мы там им всем теперь покажем!
Вот так и вышло, что показывать им всем мы отправились вместе с Кирой. Стояла липкая удушающая жара. Раскаленное солнце словно утюгом выглаживало московские улицы, от тротуаров, мощенных плитками дорожек и парапетов, казалось, шел пар. И над Москвой-рекой висела душная дымка.
Кира ради экзамена нарядилась в какое-то пышное летнее платье с тонкими бретельками и летящей цветастой юбкой. Со своими серебристыми волосами и бесконечными загорелыми ногами она в нем казалась сошедшей с обложки модного журнала. Сейчас бы я сказала «Вог», но тогда мы, кроме «Бурды», ничего не знали.
Я же, чтобы не привлекать внимания родителей, не вызывать вопросов, куда это я собралась, такая нарядная, вылетела с утра из дома в узкой темной юбке и простой белой блузке. И, когда мы с Кирой шествовали по улице от метро, снова подумала, как забавно, должно быть, мы смотримся рядом.
Уже на подходе к зданию ВГИКа мы заметили топтавшуюся у входа толпу абитуриентов. Народ собрался самый разношерстный. Были тут и очевидно психические персонажи, шизофреники всех мастей, и немолодые грузные тетеньки, вероятно всю жизнь мнившие себя непризнанными Верами Холодными. И приехавшие откуда-то из глухой провинции девахи с перекинутыми на грудь толстыми косами, и пафосные московские детки, державшиеся чуть в стороне и посматривавшие на остальных с презрительным апломбом. И мрачноватые юноши, каждый из которых строил из себя не то Печорина, не то Воланда, и размалеванные пэтэушницы с дикими начесами. В общем, кого только не было тогда в толпе у вгиковского крыльца. Из окон здания торчали головы старшекурсников, явившихся поглазеть на этакий цирк и заприметить будущих симпатичных студенток.
