А потом я читала монолог Катерины, и один из сидящих за полукруглым столом – невзрачный пожилой седоватый дядька, интересными в котором мне показались только его живые, темные, проницательные глаза, – начал задавать мне вопросы об образе, характере моей героини. Я отвечала, мы немного поболтали с ним, а потом на меня шикнули, объяснив, что я задерживаю ход экзамена, и я вышла. Только позже Стас, однокурсник, которому суждено было впоследствии стать моим преданным бессменным другом, сказал мне:
– А чего это Болдин так тобой заинтересовался?
– Болдин? – удивилась я.
Мне странно было, что тот самый таинственный беспощадный Болдин оказался вот этим неказистым неинтересным низкорослым дядькой. Я в те дни еще не знала, каким он может быть.
Надо сказать, что, несмотря на почти случайное поступление во ВГИК, к моменту начала занятий я успела уже пересмотреть свое отношение к учебе. Родители мои, для начала закатив грандиозный скандал, в итоге смирились с тем, что дочка подалась в актрисы, и даже нашли в этом какие-никакие положительные стороны.
– Зато за бугор будешь ездить, – сказал отец. – Матери джинсы привезешь.
– Мне они уже не по возрасту, – отозвалась мама. – Лучше пусть тебе привезет свечи для машины.
– Ага, – хохотнула я. – За границей, наверное, куда ни выйдешь, на главной улице города красуется вывеска: «Все для «Жигулей».
Мы смеялись тогда, не зная, что уже буквально через несколько лет за кордон смогут ездить все желающие, разжившиеся необходимыми деньгами, и мое актерство не будет давать мне в этой области никаких привилегий.
Ну а я, никогда не мечтавшая о большой сцене, попросту нашла для себя в учебе возможность заниматься тем, чем мне больше всего нравилось. А именно – копаться в тонкостях характеров моих любимых героев, до хрипоты спорить о том или ином персонаже, вкладывать в его образ что-то свое, пытаться донести – пусть не до читателя, до зрителя – свои мысли, чувства, переживания. Свое толкование того, что представляется в данный момент на сцене, если угодно. Наверное, в моем тогдашнем представлении об актерском мастерстве было много неправильного, эгоцентричного. Мне хотелось выражать себя, свое понимание героинь, а не самих героинь как таковых. Тут как раз и вмешался Болдин. Игорь Иванович Болдин, знаменитый театральный режиссер, спустившийся к нам, неразумным, с подмостков своего Вахтанговского театра, дабы вселить свет в наши еще не тронутые юные души.
Кажется, впервые я разглядела Болдина через пару месяцев после начала учебы. В тот день я впервые по-настоящему посмотрела на него – и это была любовь с первого взгляда. И ненависть до последней капли крови.
Мы разбирали Шекспира, ставили отрывки. Нам раздали роли, и я оказалась Гертрудой. Не могу сказать, что я была очень довольна этим фактом. Я не мнила себя Офелией, о, нет. Я тогда была по самую крышечку полна всяческих рефлексий, философствований и рассуждений о смысле бытия, а потому роли юных дев меня не прельщали. Нет, я метила выше. Мне хотелось быть Гамлетом.
Однако все сложилось так, как сложилось. Друг мой Стас получил роль Розенкранца и лихо что-то отчебучивал на сцене вместе с еще одним нашим однокурсником Борькой Шехтманом. А потом дошла очередь и до меня. Я забралась на сцену и увидела внизу, в первом ряду зрительного зала, Болдина. Он сидел, вальяжно развалившись в кресле, откинув голову со встрепанными седыми волосами. И меня почему-то разозлила эта его расслабленная поза. Он будто бы ждал, что мы сейчас начнем его развлекать, и заранее, с пресыщенностью все уже в жизни повидавшего человека, не ждал от нас ничего интересного.
И я, раздраженная и тем, что роль мне досталась не самая интересная, и тем, что Мастер смотрел на меня этаким скучающим взором, вышла на авансцену и заговорила:
– О, если речь – дыханье, а дыханье
Есть наша жизнь, – поверь, во мне нет жизни,
Чтобы слова такие продышать.
И тут же, даже со сцены, услышала, как недовольно закряхтел Болдин. Впоследствии я поняла, что это его кряхтенье имело миллионы оттенков. Именно им он всегда выражал самые разнообразные эмоции. Оно сводило с ума приемную комиссию, повергало студентов в состояние липкой паники и звучало во ВГИКе, кажется, из каждой аудитории, из каждого коридора.
Бросив взгляд вниз, я обнаружила, что от вальяжной позы Болдина не осталось и следа. Теперь он сидел, подавшись вперед, напряженно ссутулив плечи, и его темные глаза – глаза, в которых словно плескалась кипящая смола, – неотрывно смотрели на нас. И мне показалось вдруг, что он похож на врубелевского демона – темный, неприступный, исполненный таинственной силы – то ли сокрушительной, то ли созидательной. И мне отчего-то стало страшно и в то же время как-то отчаянно весело.
Мы отработали еще несколько реплик, и тут Болдин сухо хлопнул в ладоши и махнул нам руками – мол, прекращайте этот балаган. А затем сам поднялся на сцену.
– Ты! – сказал он и нацелил мне в грудь указательный палец. – Скажи, чего ради ты тут рассказываешь нам про Гертруду? Мы все «Гамлета» сами читали.
– А чего же вы от меня хотите? – не поняла я.
– Я хочу, – он сверкнул своими цыганистыми глазами, – чтобы ты влезла в ее шкуру, чтобы сама стала ею. Чтобы ты ею жила.
– Интересно, как это возможно, – хмыкнула я. – Гертруда старше меня лет на тридцать, она мать, жена, королева Дании. А я ничего такого еще в жизни не знала.
– А ты узнай! – гаркнул Игорь Иванович. – Прочувствуй, пойми. Ты, – он снова ткнул мне в грудь пальцем, – не сопливая девчонка с фантазиями, ты женщина, которая когда-то была красивой, властвовала, кружила головы. А теперь ты стареешь! Тебя вот-вот спишут со счетов, задвинут на роль королевы-матери, чтобы не отсвечивала. А ты не хочешь этого, отчаянно не хочешь! Уступить место другим, позволить им принимать решения, засесть в задних комнатах дворца? Да никогда! Пойми, тебе так жадно хочется жить, что ты пошла на преступление – против закона человеческого и божеского. И теперь тебе до конца жизни расхлебывать последствия. Но как бы тебе ни было больно и страшно, ты все равно выступаешь с гордо поднятой головой и с величественной улыбкой на губах, потому что ты – королева.
Он вдруг весь как-то распрямился, шагнул вперед, стиснул руки под подбородком и… Я еще никогда не видела такого. На моих глазах произошло чудо, метаморфоза, превращение. Нелепый пожилой дядька со встрепанными седыми волосами вдруг сделался женщиной. Горделивой, величественной, порочной, но бесконечно страдающей.
– О, если речь – дыханье, а дыханье
Есть наша жизнь, – поверь, во мне нет жизни,
Чтобы слова такие продышать.
Так заговорил он, и я не узнала реплики, которую только что произносила. Это было нечто другое, незнакомое, шокирующее. У меня ком застрял в горле, и глазам стало больно и горячо.
А Болдин меж тем обернулся ко мне и как ни в чем не бывало спросил:
