В Москве я бывала наездами – навещала родителей, иногда встречалась со своими подругами. Впрочем, для этого теперь не было нужды возвращаться на родину, и Киру, и Таньку проще было застать где-нибудь в Америке или Франции, чем в России.
Что касается личной жизни, которая особенно, конечно, волновала Таньку, все допытывавшуюся у меня, собираюсь ли я выходить замуж, этот аспект моего бытия был мною задвинут даже не на второй, а на третий, пятый, десятый план. Обосновавшись в Англии, начав сотрудничество с «Юнайтед пресс», я получила наконец возможность делать то, о чем мечтала всю жизнь, с самого детства. Все мои фантазии, все вирши, написанные на последних страницах школьных тетрадок, перестали отныне быть дурацкой блажью, которую надо отринуть ради более важных дел. Именно это и стало теперь моим делом, моим главным делом. Я могла творить, не отвлекаясь на бытовые заботы, могла писать, уверенная, что то, что выйдет из-под моего пера, вскоре увидит свет, могла в любой момент сорваться куда-то за новыми писательскими впечатлениями. Это и было самым важным, самым захватывающим в моей жизни, самой жизнью.
Что же до того самого пресловутого женского счастья, отсутствие которого в моей жизни так печалило Таньку, меня перспектива его появления скорее пугала. Во мне еще очень живы были воспоминания о той кабале, в которую я некогда попала, связавшись с Болдиным. Я просто боялась, отчаянно боялась снова влипнуть чересчур сильно, потерять себя, свою волю, мысли, чувства, намерения. Боялась снова подпасть под чьи-то манипуляции, стать послушным воском в чужих руках. Я дорожила своей свободой, как единственным по-настоящему ценным сокровищем. Прежде всего свободой творчества. И возможность появления в моей жизни человека, который мог бы так или иначе эту свободу ограничить, пролезть ко мне в душу и заявить свои права на мои мысли, вызывала у меня ужас.
Я жила достаточно нелюдимо, замкнуто, общаясь с людьми лишь по необходимости и ни с кем не заводя тесных связей. Конечно, у меня появлялись приятели и приятельницы, но даже мысль о том, чтобы приглашать кого-то домой, выдерживать общество других людей в течение нескольких часов – да еще и на своей территории, мне претила. Это было досадным неудобством, ненужной мне социальной игрой, отнимающей время от главного – от творчества. По счастью, вскоре в литературных кругах за мной закрепилась слава недружелюбной высокомерной стервы, и ряды желающих срочно завести со мной закадычную дружбу заметно поредели.
Вот как-то так примерно и обстояли мои дела на тот момент, когда Роберт обратился ко мне со своим неожиданным предложением. И, честно признаться, поначалу оно меня скорее испугало. За годы своего затворничества я отвыкла иметь дело с большим количеством людей, и, не понаслышке представляя себе, что такое театр, каков механизм создания того действа, которое зрители впоследствии видят на сцене, отчетливо понимала, что не хочу больше в это ввязываться. К тому же театральный мир прочно ассоциировался у меня с Болдиным, с его деспотизмом, окончившимся чистейшим предательством, что тоже не способствовало положительной оценке поступившего мне предложения. В общем, я почти уверена была, что откажусь от этой идеи. Но все изменилось, когда я услышала музыкальную тему, которую написал к моему произведению Генри Кавендиш.
Я приехала к нему теплым весенним вечером. Генри обычно жил в лондонской квартире, но меня специально пригласил в свой загородный дом, расположенный к югу от столицы, в графстве Сюррей.
– Такая прекрасная погода, – сказал он мне по телефону. – Редкость для наших краев.
Тут я хмыкнула, но не стала объяснять Генри, каков обычно бывает апрель в Москве.
– Приезжайте, вы, наверное, устали от лондонского смога. А тут свежий воздух… – продолжал уговаривать он.
И я согласилась. В назначенный день Генри прислал за мной машину с водителем. Уже по одному этому можно было бы понять, что меня ожидает, но я отчего-то не сделала соответствующих выводов и думала, что тот подвезет меня к какому-нибудь симпатичному уютному домику с розовыми кустами у забора и обросшими мхом каменными ступенями, которые так любили изображать на английских поздравительных открытках. Но черный «Бентли», попетляв сначала по запруженным автомобилями лондонским улицам, а затем радостно, словно застоявшийся в стойле жеребец, вырвавшись на пустынную пригородную дорогу, наконец затормозил у старинных кованых ворот, за причудливой решеткой которых можно было рассмотреть такой огромный старинный особняк, что я даже закашлялась от неожиданности.
Все происходящее казалось мне приветом из времен королевы Виктории. Высокий благообразный слуга в белых перчатках, распахнувший перед нами ворота, двухэтажный дом, построенный в виде буквы П и сложенный из какого-то странного, серого с розовым отливом камня. Широкая, полукругами расходящаяся в две стороны лестница, с верхних ступеней которой махал мне Генри. Крыша, увенчанная декоративными башенками, под скатами которой виднелись окна мезонина. Ведущая к дому подъездная аллея, вдоль которой росли величественные столетние буки. Роскошный ухоженный сад, в листве которого виднелись освещенные солнцем силуэты белых статуй. Все это дышало уверенным многовековым аристократизмом. Очевидно было, что семья Генри жила в этом замке много веков, что здесь увидели свет его прадеды и прабабки. Никакому самому богатому нуворишу не под силу было бы выкупить такой особняк.
Генри встречал меня на крыльце. На этот раз он был не в костюме, а в светлых брюках и белом пуловере, в вырезе которого виднелась его покрытая легким загаром шея. Голубые глаза, еще более яркие на потемневшем от солнца лице, смотрели открыто и приветливо.
– Генри, – поздоровалась я, выйдя из машины. – Вы меня не предупредили, что я попаду в настоящий замок. Признавайтесь, вы – королевских кровей?
– Если честно, – чуть смущенно рассмеялся он, – наша семья действительно состоит в дальнем родстве с королевской. Мой далекий предок, Вильям Кавендиш, был первым герцогом Ньюкасл.
– А мой предок, Ванька Мельников, сын хозяина зажиточного казачьего хутора, влюбился в девку, что работала у них батрачкой, разругался с отцом и ушел с ней жить в город, – зачем-то рассказала я.
– Значит, натура у вас бунтарская по наследству? – спросил он.
– С чего вы взяли, что у меня бунтарская натура? – удивилась я. – Мы с вами видимся всего лишь второй раз.
– По вашим книгам, – улыбнулся Генри. – Ну, пойдемте же в дом.
Поначалу я чувствовала себя с этим человеком неловко. Для меня естественным было подмечать за людьми, с которыми я общалась, малейшие странности, характерные особенности, привычки – я делала это даже неосознанно, все впоследствии должно было стать материалом для моих книг. Но в поведении Генри, казалось, никаких индивидуальных черт просто не было. Такой типичный английский джентльмен-аристократ, очень вежливый, очень воспитанный, холодноватый, спокойный. Мне, однако же, не верилось, что он и в самом деле такой – отстраненно-идеальный, скорее думалось, что все это – очень хорошо подогнанная маска и выглянуть из-за нее он позволяет себе только в присутствии самых близких людей. И я, неизвестно почему, вдруг невольно позавидовала этим людям, тем, кому позволено бывает увидеть Генри Кавендиша настоящим.
