– Ты же сама говорила, что хотела бы открыть свое дело. И даже про стартовый капитал что-то упоминала, – непринужденно объяснила Марина. – Ну вот, если ты действительно решила этим заняться, тебе все равно придется искать дизайнера. А лучшего, чем я, во всем мире нет, надеюсь, хоть с этим ты спорить не будешь?
– Не буду, – покачала головой Кира и тут же потянулась к Маринке – схватить в охапку, обнять, прижать к себе, зарыться лицом в волосы.
Марина же чуть отстранилась, придержав Киру за плечи, заглянула ей в лицо, смеющаяся, счастливо сияющая глазами, и спросила:
– Так я не поняла? Вы согласны, партнер?
Вместо ответа Кира все же справилась с ней, притянула к себе и поцеловала.
2002.Таня
– Вы же понимаете, что, если бы не отчаянное положение, я бы в жизни к вам не обратился, – заносчиво произнес сидевший напротив Тани мужчина.
И посмотрел на нее из-под полуопущенных век так надменно, даже брезгливо, будто видел напротив себя не женщину, а какую-то омерзительную каракатицу. Тане очень хотелось ответить что-нибудь едкое, отбрить этого нахала, которому, по большому счету, особенно и гордиться-то было нечем.
Брендон Эванс в жизни оказался вовсе не таким идеальным красавцем, как на экране. Даже в последних своих фильмах – которых за шесть лет вышло всего два – он поражал удивительной красотой, грацией и каким-то естественным природным шармом. Что уж говорить про более ранние работы, кассеты с которыми Таня засмотрела до дыр еще в России.
Она отлично помнила, как вставляла в старый видеомагнитофон запись и, затаив дыхание, смотрела на Брендона на экране. В одном из первых своих фильмов Эванс сыграл молодого нищего танцора, поступающего в труппу жестокого и жадного руководителя театра и влюбляющегося в его шестнадцатилетнюю дочь. Господи, когда он подхватывал эту хрупкую юную девушку в розовом платье и начинал кружить по сцене, у Тани сердце проваливалось куда-то в живот. Он был такой сильный, такой смелый – и в то же время изящный, легкий, не юноша – а видение из снов романтичных барышень. И следующий его фильм, где он блистал уже не на театральных подмостках, а в ночном клубе, тоже был выучен Таней практически наизусть. А уж лицо Эванса – его голубые глаза, смотревшие удивительно искренне, открыто и в то же время с какой-то затаенной болью, его пшеничные волосы, пышным чубом свешивавшиеся на лоб, его твердые скулы и губы, в уголках которых как будто всегда таилась улыбка, то лукавая, то мягкая, но неизменно нежная, очаровывающая, – она, казалось, могла бы нарисовать с закрытыми глазами.
В те времена она и в самых смелых фантазиях представить себе не могла, что когда-нибудь познакомится с этим голливудским чудом лично. Теперь же он сидел перед ней за столиком Старбакса на набережной Лос-Анджелеса, откидывал голову, подставляя лоб океанскому бризу, и щурился от яркого солнца. А Тане в его лучах отлично видно было, что бесконечные попойки и загулы, которым, если верить прессе, в последние годы предавался Эванс, оставили на нем свой след.
Нет, Брендон по-прежнему был очень хорош собой, строен, подтянут и глядел, казалось, прямо в душу своими лучистыми глазами. Но с близкого расстояния видно было, что под глазами сорокалетнего актера залегли тени, вокруг губ появились морщинки, а в движениях стала чувствоваться неуверенность, разболтанность, какая бывает у сильно и системно пьющих людей.
Тане смотреть на это было неприятно. Против воли в душе поднималось что-то нехорошее, какая-то злость на Эванса, что ли. Будто бы он в тех, ранних лентах, обманул ее. Заставил поверить в нечто несуществующее, а теперь вот так резко огорошил, столкнул в реальность. Или и того хуже, не обманул, нет. Просто не сохранил то, что было ему даровано, нелепо растратил, не оценил. В первые минуты она пыталась бороться с этим чувством, но когда Эванс заговорил с ней – этак свысока, заносчиво, высокомерно, – старалась лишь, чтобы ее истинное отношение не выплеснулось наружу.
На самом деле, Эванс был ей сейчас нужен не меньше, чем она ему, а потому позволить себе поставить этого голливудского алкоголика на место она не могла.
Уезжая тем весенним днем в Штаты, Таня вовсе не предполагала, что останется там жить. Просто тогдашняя ее жизнь ей окончательно опротивела, нужно было куда-то двигаться, а куда – она не знала. И молодежная американская программа, победителям которой предоставлялся курс обучения в Нью-Йоркской академии киноискусства, оказалась очень кстати.
Таня до последнего не верила в то, что действительно окажется в числе студентов этого известного во всем мире учебного заведения. Все это казалось какой-то авантюрой – мало разве было в Москве начала девяностых ловких шарлатанов, которые, козыряя громкими названиями и блестящими перспективами, выманивали у наивных постсоветских граждан последние деньги? Однако же на этот раз – чуть ли не впервые в жизни – Тане повезло. Организаторы конкурса, как оказалось, действительно сотрудничали с Академией киноискусства, и Таня, сама не до конца веря в собственную удачу, оказалась в Нью-Йорке.
И в этом городе, как ни удивительно, ей сразу же понравилось. Во-первых, учиться оказалось очень интересно. Сам процесс обучения проходил совсем не так, как в вузах России. Все было как-то более неформально, естественно – весело, что ли. Меньше пафоса и больше дела. И Таню сразу затянуло в этот ритм, ей по душе было жить вот так – быстро, энергично, не имея ни минуты на бесплодную тоску и рефлексию. Во-вторых, в среде нью-йоркских студентов Таня смотрелась органичнее, чем когда-то в московском студенческом обществе. Поначалу она переживала, что окажется здесь самой старшей, самой толстой, самой бедной, самой нелепой. Но на деле выяснилось, что среди студентов киноакадемии попадались самые разные типы. Были тут и представители золотой молодежи, чистенькие васповские сынки и дочки, и люди за тридцать, и стройные красотки, и приземистые необъятные тетки в неглаженых шортах. А дорогим шмоткам и лейблам, похоже, никто такого значения, как в Москве образца девяностых, не придавал. Ну и, наконец, именно здесь Таня смогла посмотреть все бродвейские спектакли, мюзиклы и балетные постановки, которые раньше были доступны ей только в записях.
Разумеется, на нормальные билеты в партер, стоившие около ста двадцати долларов, денег у нее, как ни экономь выделенную ей стипендию, не хватало. Но Таня вскоре разведала, что перед спектаклем иногда в продажу выбрасывали билеты на самые дешевые, самые верхние места амфитеатра. К кассе, за окошком которой орудовали ловкие китайцы, выстраивалась длиннющая очередь, и Таня толкалась в ней часами, то умирая от жары, то стуча зубами от холода, прислушиваясь к разномастному гомону и предвкушая восторг от очередного действа. За очередью присматривал неприятный пожилой афроамериканец, нагло гундосивший что-то себе под нос и покрикивавший на жаждавших приобщиться к искусству бедолаг. За несколько месяцев Таня так к нему привыкла, что ей уже и поход в театр казался каким-то не до конца состоявшимся, если перед этим не удавалось поглазеть на бессменного чернокожего охранника.
В общем, учиться Тане нравилось, а жизнь в никогда не спящем городе внезапно оказалась захватывающей и интересной. На первое время всем прибывшим по программе студентам предоставлялось место в общежитии, а затем Таня выбила себе подработку в учебной части своей академии. Разбирала бумаги, разгребала архивы, перепечатывала документы, отвозила какие-то папки в качестве курьера, прошла курсы вождения и теперь встречала в аэропорту гостей академии на принадлежавшем академии минивэне. Платили немного, конечно, но вместе со стипендией Тане в обрез хватало – чтобы кое-как жить и снимать напополам с еще одной студенткой крошечную комнатушку в Бруклине. К тому же из Москвы каждый месяц приходили деньги от квартирантов, которых Таня перед отъездом пустила в свою квартиру.
