Генри, заметив это, по-мальчишечьи прыснул. А Сандра устроилась рядом со мной на скамье, заполучила свое мороженое и принялась облизывать его, болтая ногами.
Сандра, наша с Генри шестилетняя дочь, стала еще одной неожиданностью, которую принесло мне замужество, и неожиданностью не то что приятной, а абсолютно замечательной. Мы с Генри никогда не заговаривали о детях. Я сама вовсе не уверена была, что вижу себя матерью, а тем более матерью хорошей. Генри же, казалось, несмотря на родственников, требовавших наследника благородной фамилии, тоже не испытывал особенной потребности производить потомство. Однако же через четыре года после свадьбы, когда я внезапно обнаружила, что беременна, Генри пришел от этой новости в восторг. И с самого рождения Сандры стал для нее самым нежным, самым преданным отцом. Я иногда даже завидовала этим двоим, глядя на то, как они секретничают, затевают что-то, шушукаются, проказничают, хохочут. Я любила дочь до последней капли крови, но по натуре все же была человеком, которому детские занятия, бесконечные игры, мультфильмы, дурачества даются с трудом. Ко мне Сандра прибегала обычно поговорить по душам, «посерьезничать». С Генри же они могли часами строить замки из кубиков, валяться по полу, играть в саду в прятки. Но больше всего я любила наблюдать за тем, как Генри садился к роялю, брал Сандру на руки и прямо вот так, развлекая ее, импровизировал, сочинял очаровательные, трогательные детские мелодии. Когда Сандре исполнилось пять, у него вышел даже отдельный альбом фортепианной музыки для детей, с посвящением «моей дочери Sashenke». Именно так, по-русски, мы называли нашу дочь дома.
Вот и сегодня именно Генри развлекал Сандру на ипподроме, чтобы она не заскучала до начала скачек. Теперь же, усадив довольную дочь на скамью, сам опустился рядом со мной, вытащил из кармана пиджака носовой платок и промокнул пот на висках. И мне вдруг показалось, что лицо у него как-то слишком уж раскраснелось для по-английски прохладного летнего дня.
– Генри, все хорошо? – незаметно шепнула я, наклонившись к нему, якобы поправить воротник на рубашке.
Не хватало еще, чтобы Агата услышала и, как коршун, набросилась на нас с допросом.
– Что? – переспросил он. – А, да, конечно. Не переживай, – он перехватил мою руку и быстро поднес пальцы к губам.
– Мама, королева! – взвизгнула тут Сандра, и я отвернулась от Генри. В ворота ипподрома въехала запряженная четверкой белых лошадей открытая коляска. Форейтор в ярко-красной ливрее ловко направлял экипаж вперед. На сиденьях виднелись два силуэта: женский – в бледно-изумрудном пальто и шляпе с узкими полями и мужской – в костюме и цилиндре. Королева Елизавета Вторая и ее супруг принц Филипп. Оркестр грянул гимн, зрители, как один, поднялись со своих мест, приветствуя королевскую чету.
– Мама, ну когда уже лошадок пустят? – спросила Сандра.
И я отозвалась:
– Теперь уже скоро. До приезда королевы соревнования не начинаются. А теперь можно.
Наконец все церемонии были позади, и начался первый заезд. Быстро заговорил комментатор, зрители в едином порыве подались вперед, вцепились кто в бинокли, кто в спинки впереди стоящих скамей, жадно следя глазами за скачущими по кругу лошадьми. Мелькали наездники в разноцветных шлемах. Казалось, будто весь воздух над трибунами разом закончился, легкие всех присутствовавших словно втянули его единым напряженным вдохом. Сандра подскочила со своего места и наблюдала за происходящим, взволнованно комкая в руках подол платья.
Меня же скачки волновали мало. Спортивный азарт был мне чужд, к тому же за годы жизни с Генри я побывала на этом мероприятии уже много раз и никаких неожиданностей от него не ждала. А потому, убедившись, что все заняты наблюдением за заездом, тихо достала из сумки планшет и принялась разбирать недавние наброски к новому роману.
За возбужденным ревом голосов я не сразу расслышала, как сдавленно охнул рядом со мной Генри, и обернулась, только когда тот, как-то странно согнувшись, начал вдруг заваливаться на сторону.
– Генри! – вскрикнула я, подхватывая его.
Он тяжело навалился мне на плечо, лицо его, еще недавно просто разрумянившееся, побагровело, глаза выкатились из орбит.
– Генри!
Сандра мельком обернулась в нашу сторону, но, увлеченная азартным зрелищем, кажется, ничего не заметила и снова приставила к глазам тяжелый бинокль. К чести леди Агаты нужно признать, что она сориентировалась первая. Я еще только старалась удержать Генри от падения, беспомощно оглядываясь по сторонам. Она же уже выхватила из своей безупречно элегантной сумочки мобильный телефон и отрывисто заговорила в трубку:
– «Скорая»? Аскотский ипподром, человеку плохо, – и, быстро окинув Генри взглядом, добавила: – Возможно сердечный приступ, – а затем, коротко взглянув на меня, все так же хладнокровно добавила: – Не волнуйся за Сандру, я ее заберу. Поезжай с ним в больницу. Я прибуду, как только смогу.
В последний раз я была в больнице еще в России, в середине девяностых, когда мама слегла с воспалением легких. Все, что мне запомнилось тогда, – это лезущее изо всех щелей убожество. Обшарпанные стены, покореженные продавленные кровати, заплеванный туалет, в котором в дождь капало с потолка. Врачи, которых нужно было отлавливать по коридорам.
Здесь же, в Королевском госпитале в Престоне, больнице, где лечились и производили на свет потомство члены монаршей семьи и приближенные к ним, все было иначе. Порядок, сдержанность, чистота. Генри сразу же увезли, меня же провели в специальную комнату ожидания для родственников. Тут были длинные ряды одинаковых белых стульев, кофейный автомат, на столиках стопками лежали какие-то журналы. Но мне было не до них.
Я опустилась на жесткий металлический стул и сжала руки под подбородком. Молиться я не умела – ну я ведь выросла в Советском Союзе, была пионеркой, комсомолкой, какие уж тут молитвы. Да и мои отношения с метафизическим миром не укладывались в рамки ни одной из существующих религий. И все же сейчас, будь это в моей власти, я молилась бы всем известным богам, чтобы они помогли Генри. Не ради меня – боюсь, такой эгоистичной просьбы божества бы не оценили, но ради него самого. Ради нашей дочери, которая души не чаяла в отце, ради того, чтобы он смог побыть с ней еще, посмотреть, какой она вырастет, может быть, кто знает, торжественно надеть ей на голову академическую шапочку в день окончания Кембриджа.
Прошло, наверное, несколько часов – я не следила за временем, а определить, который час, в этой комнате без окон, освещенной только люминесцентными лампами, было невозможно. Периодически сюда заходили какие-то люди, негромко переговаривались, сражались с кофейным автоматом, иногда даже смеялись. Я же думала только о том, что где-то там, в палате реанимации, среди облаченных в зеленое медицинских работников и попискивающих приборов лежит Генри, мой Генри, мой муж, отец моей дочери, самый чуткий и ненавязчивый человек из всех, кого я знала.
На стул рядом со мной неожиданно опустилась леди Агата. Все такая же прямая, невозмутимая, с сухо поджатыми губами. Только наряд для скачек успела сменить на более простой, но не менее элегантный костюм.
