Нина смотрела на меня с нескрываемой ненавистью:
– Я? Завидую? Ну и сволочь же ты, Ковалев!
И мы замолкали на пару недель.
Я понимал: Нина еще вполне молодая и симпатичная женщина, а судьба у нее оказалась незавидной и трудной: никчемный муж, больная дочь и нищета.
Конечно, я комплексовал. Конечно, злился на жену. А злиться надо было бы на себя.
Но себя я оправдывал. Человеку же это свойственно, правда?
Верил ли я тогда в свою счастливую звезду? Навряд ли. Я не из оптимистов.
Но мне определенно нравилась моя роль непризнанного гения. Не неудачника, нет, именно гения. На все претензии по поводу денег я обиженно отвечал:
– Я пишу! Ты что, не в курсе? Я полночи писал, если ты не заметила!
Нина презрительно фыркала и хлопала дверью. Однажды не выдержала:
– Сколько можно, Максим? Ну сколько можно играть в эти игры? Считаешь себя непризнанным гением, великим писателем? Нет, ерунда! Тебе нужно одно – оправдание своей лени!
Я, конечно, обиделся, понимая, что Нина права. Уж кое в чем – точно.
Конечно, я мог бы зарабатывать больше. С большим трудом, но подработка бы нашлась. Да что угодно – почта, дворницкая, разгрузка вагонов, котельная. Но – я же писатель, я – небожитель, талант.
Нина злилась, скандалы учащались. Раздражение накапливалось и выплескивалось через край. Бедность всегда унижение. В этом я абсолютно уверен. Бедность и нищета – это невозможность осуществить свои планы, реализовать мечты. Бедность не смиряет – она раздражает и портит характер, загоняет человека, как волка, в капкан.
Бедность и долги. А у нас всегда были долги, всегда. Мелкие, пустяковые и от того еще более унизительные. Средненькие, но такие же пошлые. Большие, безжалостно давящие и не дающие спать по ночам.
Мы занимали у одних и перезанимали у других, чтобы отдать в срок. А скоро нам стали отказывать – слишком хлопотно было иметь с нами дело.
Я не помогал жене по хозяйству, бравируя тем, что неприхотлив. А на деле все было иначе. Я требовал горячий ужин и возмущался, если к макаронам не подавалась котлета или сосиска.
Я не мыл посуду, не подметал пол. Редко, после очередного скандала, тащился в магазин, но там впадал в полный транс и ступор от растерянности.
Отношения с тещей испортились окончательно. Давно прошли те времена, когда мы с ней ладили. Я понимал, что она меня ненавидит. Но я был обязан терпеть! Она помогала с Наташей. А я раздражался, корчил рожу, не выходил к ужину, демонстрируя всем своим видом свою неприязнь.
А ведь был обязан терпеть. Не комментировать. Не насмехаться. Как ни крути, а на ней многое держалось. Без ее помощи мы бы не справились.
Я был плохим мужем, нищим и бестолковым. Я был равнодушным отцом, неласковым и холодным. Я был сволочью, что говорить! Единственное, что хоть кое-как оправдывало меня, я был молод.
Я понимал Нину.
В прошлом мы очень любили друг друга. Мы были не только пылкими любовниками, что совсем несложно в молодые годы, но и большими друзьями. Мы читали одни и те же книги и любили одну и ту же живопись. Мы могли говорить до утра, и нам никогда не было скучно друг с другом. Мы могли подолгу молчать, и это нас не удручало. Мы грустили и расстраивались по одним и тем же поводам и радовались одним и тем же вещам. Мы невыносимо скучали друг по другу – даже расставаясь на пару часов. Я ждал ее у работы, чтобы поскорее обнять.
Но – это было давным-давно, в начале нашей совместной жизни.
Поэзия, как известно, в браке быстро кончается и начинается проза, суровая, жесткая, безжалостная.
Я был неудачником. Мы были бедны. У нас был больной ребенок. Мы оба были несчастны. Достаточно, чтобы все развалилось?
И еще – кончилась наша любовь.
Можно ли было что-то исправить? Наверное.
Но мне хотелось только одного – поскорее сбежать.
И поскорее начать новую жизнь. Она же будет прекрасна, думал я.
Максим
Я не могу думать про дочь. Я не хочу думать про дочь. Невозможно, страшно думать о том, какой у меня получился ребенок.
Да, мужики воспринимают подобное куда труднее, чем женщины. Мы слабый пол. Женщина бросается наперерез беде, не думая ни о чем. А мы в большинстве случаев стараемся сбежать. Нет, разумеется, есть люди благородные, жертвенные, ответственные, абсолютные альтруисты. Но, надо признаться, я в их число не вхожу. Я предал собственную жену и собственную дочь. Оправдывая себя тем, что Нина сама меня выгнала. Так считать мне было легче.
Мы довольно долго ничего не замечали – разве что Наташа быстро уставала и просилась спать. С того дня, как я обратил на это внимание, я стал приглядываться к ней, наблюдать за ней исподтишка.
Своими страшными открытиями с женой я пока не делился, хотя, думаю, видела это и она. И тоже боялась сказать мне об этом. Просто я ловил ее тревожный и отчаянный взгляд.
Мы оба боялись признаться друг другу. Боялись друг друга. Боялись себя. Боялись правды.
Не думаю, что мы пропустили момент и тем самым навредили дочери. Уверен – нет! Наташе и раньше бы никто не помог.
Мы с Ниной были абсолютно здоровы, а дочь больна.
После двух лет, когда все стало не просто заметно, но когда это кричало и бросалось в глаза, мы наконец заговорили об этом.
И я, последняя сволочь, как и моя мамаша, обвинил во всем Нину.
Она плакала и оправдывалась:
– Врачи! Врачи говорили, что да, есть отклонения, но с возрастом это пройдет! И я им верила! И ты верил! А сейчас ты во всем обвиняешь меня!
И мы опять перешли на взаимные претензии, забыв о страшных проблемах нашего ребенка. Мы обвиняли друг друга, а напротив сидела наша несчастная дочь, не понимая, что происходит. Наконец она закричала, и мы замолчали.
– Что делать? – спросила жена. – Что нам теперь делать, Максим?
Как будто я знал ответ на этот вопрос. Как будто кто-то знал ответ на этот вопрос!
Но мы, разумеется, начали действовать. Лучшие врачи, куча денег, и ничего! Никто нас не утешал – все вздыхали и качали головой: да, это навсегда. Это ваш крест. Надо привыкнуть и жить дальше. Выхода нет.
Привыкнуть? К чему? Что у нас, молодых, здоровых, полных сил людей, неполноценный ребенок? Что это навсегда? Наш ребенок не будет бегать, как все дети. Что всегда, каждый день, каждый час, выходя с ней во двор, в булочную, в поликлинику – на нас будут смотреть и провожать взглядом. Что нам будут сочувствовать или – смеяться на ней, нашей дочкой? Что мы – всегда, всегда, всю нашу жизнь – будем стесняться ее и завидовать тем, у кого ребенок здоров?
Все это было невыносимо. Мы не сплотились вокруг нашего горя – мы отдалялись друг от друга все больше и больше.
