Но она считала себя страдалицей. Униженной, оскорбленной и преданной много раз.
Казалось бы, гордая женщина могла обрубить все одним разом, одним ударом топора – просто собрать свои вещи и уехать на родину, к родне. А там – да снова выйти замуж, и все! Попытаться стать счастливой, устроить свою судьбу. И желающих, уверяю вас, было бы много!
Но моя мать не сделала этого. Почему? Вот это вопрос. Так сильно любила моего легкомысленного отца? Я не уверен. Мне кажется, она его презирала. И это было самое сильное из ее чувств, обращенных к нему. Может быть, мстила? А что, отличная месть – испортить ему жизнь своим присутствием в ней.
Боялась оставить меня без отца? Да бросьте! Вот это волновало ее меньше всего.
Страх все потерять и снова окунуться в тяжелую крестьянскую жизнь? И это вряд ли – она была крепкой физически и работы никогда не боялась.
Стыдилась вернуться в станицу – разведенка да с ребенком на руках?
Тоже нет. Чужое мнение ее не волновало.
Она быстро привыкла к хорошему. После того как отец помирился с родителями, у нее появилось все: огромная квартира с окнами на набережную, академическая дача, машина с шофером, продукты из распределителя. Тряпки и обувь оттуда же. Отдых в лучших санаториях. Поди плохо, а?
И все-таки я не уверен… Нет, красивая и сытая жизнь ей, разумеется, нравилась. А кому бы она не понравилась? Вот только была ли моя гордая мать настолько корыстной? Да и выросла она не в нищете, а в богатой семье.
Что оставалось? Я ломал голову, пытаясь найти ей оправдание. Или хотя бы объяснение этому. Не находил. А спросить у нее не решался.
Но факт остается фактом – мать никуда не уехала, а продолжала жить в ненавистной семье.
Складывалось все ужасно. Ни свекровь, ни свекор – «эти» – ее не принимали. Думаю, не только из-за вредности или непослушания сыночка-раздолбая. Нет. Моя мать сама провоцировала их на нелюбовь – гордыня жгла ее и в результате спалила, отравив ее жизнь. В характере проявились с утроенной силой неуступчивость, резкость, упрямство и еще раз упрямство. Мать твердо стояла на своем – ни пяди! Ни грамма уступки.
Так и жили во взаимной ненависти. А уж поведение муженька, академического сыночка, она и вовсе объясняла родительским воспитанием – в чем, конечно, была совершенно права.
Мой будущий папаша очень скоро, почти сразу, снова включился в свою прежнюю жизнь – приходил домой под утро, спал до обеда, выпивал и приносил с собой запах чужих духов и следы помады на рубашке. А его молодая и красивая жена смотрелась в столице не очень. Столичные модные девочки – бледные, с распущенными вдоль узких лиц волосами, с сильно подведенными глазами, затянутые в узкие брючки и юбки, томно выпускавшие дым, – и она, Тоня. Высокая, крепкая, мускулистая Тоня. С гордо закинутой головой, большой и высокой грудью, широкими бедрами – эх, как не модно. А этот румянец во все щеки – перла крестьянская кровь! Нет, Тоня отлично смотрелась в селе. А здесь, в столице… Она выглядела смешно. Заносчивая, характерная и гордая Тоня.
Она ревновала, кричала, плакала, взывала к мужниной совести. Наконец пугала и грозилась.
Муженек не пугался, хотя каялся, клялся, что это случилось в последний раз. Ему до чертей надоели скандалы. Конечно, ему не верили – ни родители, ни жена.
И все-таки, думаю, от его родителей она ждала хотя бы поддержки. А ее не было. Совсем. Отец-академик громко хлопал дверью, не желая слушать скандалы. А мать, свекровь и моя будущая бабка Юля, картинно закатывала глаза, почему-то негодуя на невестку, а не на сына.
Невестку она еле терпела – и деревенщина, и лентяйка, и необразованная дрянь. Короче, не нашего поля, вы понимаете! Все это она с жаром обсуждала с подругами. Подруги сочувствовали. Но уверен – между собой говорили, что Шурик – сомнительный подарок.
Конечно же, моя мать слышала эти разговоры свекрови. И это тоже не прибавляло любви к ней. Дед и бабка мечтали, чтобы они с их сыном развелись.
Но тут моя мать забеременела и слегка поутихла.
Поутих и мой папаша – проснулась совесть? Или он взял кратковременный отпуск? Или с ним поговорили родители, мечтавшие о продолжении рода?
К беременной невестке относились сносно, с некоторой осторожностью и даже с заботой.
И вот настал час Х – родился я. Все были счастливы. Рыдала моя чувствительная бабка, уронил скупую слезу дед-академик. И мой никчемный папаша, надо сказать, умилился и поутих, правда, месяца на два-три, не больше. Потом, как водится, надоело, и его жизнь потекла по привычному руслу.
Для помощи с младенцем была нанята нянька. На даче, под густыми темными елками и легкими прозрачными соснами стояла коляска с младенцем. Бабка зазывала на дачу гостей – похвастаться новорожденным. Вот, дескать, и у нас есть внучок! У нашего-то балбеса! И в придачу жена-красавица, видели, да? Я лежал в импортной коляске под тончайшем пледом из ангорской козы и сосал невиданную французскую пустышку с красным околышком.
Я был довольным, красивым и крикливым младенцем – возле меня вились няньки, дед и бабка, а иногда и отец.
Мать меня не полюбила. Почему она была равнодушна ко мне? Может, оттого, что властная свекровь отодвинула ее от меня в тот же час, когда схватила меня на руки у роддома? Или оттого, что я пошел в ковалевскую породу и был очень похож на отца? Может, потому, что жили они с отцом уже так плохо, что и я, «ковалевское отродье», ежеминутно напоминал ей о неверном муже?
Не знаю. Но матери в раннем детстве я возле себя не помню. Спать меня укладывала няня. Песенку пела бабка. Книжки читал дед. Даже отец, возвращаясь с очередной гулянки, заходил в мою комнату и, наклонившись и пахнув мне в лицо стойким перегаром, шептал мне какие-то ласковые слова и гладил по голове. А мать я почти не помнил.
Зато хорошо запомнил ее взгляд – среди ночи и сладких снов я почему-то проснулся и открыл глаза.
Она стояла над моей кроваткой и внимательно изучала меня. Лицо ее было сосредоточено, брови сведены, рот плотно сжат. Она смотрела на меня, как смотрят на что-то непонятное, малознакомое, смотрела с сомнением, в котором читалось: «А мне он зачем?»
Было мне тогда года три с половиной, но я хорошо запомнил, как вздрогнул, испугался и даже заплакал. Потом быстро зажмурил глаза – смотреть на нее мне было страшно.
А мать, видя мой испуг, не успокоила меня, не погладила по голове, не нагнулась, чтобы поцеловать. Она постояла еще пару минут и, резко повернувшись и громко стуча каблуками, вышла из комнаты.
С того дня я стал ее еще и побаиваться.
Бабку и деда я любил, понимая, что этим двум людям я небезразличен и они уж точно любят меня.
Дед мой родился в Боровске, в интеллигентной семье провинциальных учителей. В шестнадцать отправился учиться в столицу. Недоедал, спал, где придется, но неистребимая жажда знаний и воля спасали – на четвертом курсе его направила в Кембридж, случай тогда единичный. В загулы дед не отправился, по-прежнему страстно учился, девиц не замечал, табак не курил и виски не пил.
