Я воодушевился, рисуя себе эти пасторальные картинки – опушка леса, березки, осинки, теплое солнышко и крынка парного молока.
Алиса сразу остановила меня:
– Какая деревня, господи? А врачи? А удобства, наконец? Ты вообще понимаешь, что такое уход за больными? Корова, хозяйство… Ты идиот! Максим! Посмотри на свои руки! Нет, ты посмотри! Ты и хозяйство – смешно!
И я тут же сник, понимая, что она права.
Неужели и вправду все так безысходно? Никакого решения нет? Это убивало меня.
Будущего у нас с ней не было. А любовь? Была? Я не знаю. Знаю только острое чувство жалости, безысходности, тупика. И еще – страсть. Страсть, сжирающая меня.
Любовь-жалость. Жалость-любовь. Знаю – она была мне близким человеком, почти родным, как сестра. Да, Алиса была мне сестрой, младшей несчастной сестрой. Обиженной девочкой, попавшей в страшную, дикую ситуацию. Она была моим ребенком – хотя какой я отец? Но ради нее я был готов на многое.
Хотя с сестрой ведь не спят, верно?
Я стал собирать документы, чтобы подать на раздел квартиры. Я был готов к борьбе с матерью, готов идти до конца. Но в один прекрасный день мне позвонила соседка и сказала, что мать увезли в больницу – инфаркт.
Когда я пришел к ней, она удивилась, но виду не подала.
На мой вопрос, как дела, ответила в своей любимой манере:
– Как сажа бела, а что, незаметно?
Я смотрел на нее и думал, чего во мне больше: жалости или все-таки ненависти?
Мать здорово сдала, постарела. Но характерец оставался таким же. Я слышал, как она разговаривает с врачом – повелительно, пренебрежительно, с нескрываемым раздражением.
И врач, немолодой, наверняка опытный мужик, заведующий отделением, которого все боялись как огня, тушевался и растерянно бормотал:
– Да, конечно, уважаемая! Все будет так, как вы скажете!
А в коридоре, отирая пот со лба, посмотрел на меня с сожалением:
– Сочувствую, Максим Александрович! Матушка ваша – кремень!
Через двадцать дней мать выписали, и разговор о размене квартиры я больше не поднимал.
Два года, проведенные с Алисой, меня измотали. Я понимал, что эта дорога в никуда, дорога в ад. Эти отношения испепелили меня. Мы стали почти нетерпимы друг к другу.
Нет, я по-прежнему страшно скучал по ней, очень ждал ее, очень. Когда она возвращалась и я ее обнимал, во мне поднималось такое отчаяние, что мне становилось страшно. Страшно от диких мыслей, кипящих в моей уже давно безумной голове.
Она измучила меня. Вся эта жизнь измотала, измочалила меня до основания. Я пропадал от бессилья, от невозможности что-то изменить.
Однажды, когда я в очередной раз завел разговор о том, что надо что-то менять, Алиса взорвалась.
– А что ты можешь мне предложить? Эту комнату? – Она обвела глазами мою комнатушку. – Свою зарплату? Ведь если бы ты действительно хотел, действительно жалел и любил меня, то хотя бы устроился на еще одну работу! Да на какую угодно, господи! Разгружал вагоны, пошел бы в школу. Ты же, в конце концов, мужик! Но тебе проще выть, ныть, клясть судьбу, и все это – сидя дома и пописывая свои романы и статейки в журнал. Страдать от безделья и от любви – тебе кажется, что от любви. А никакой любви нет, понимаешь? Потому что, когда любовь есть, человек переступает через себя. И ему наплевать на свои амбиции. И он не брезгует ничем, понимаешь? А вот тебе не наплевать. Ты себя жалеешь, а не меня! Ты не любишь меня, Максим. Ты любишь себя.
– Да не строй из себя мученицу! – взорвался я. – Ради бога, не строй! Знаешь, иногда мне кажется, что тебе просто нравится такая жизнь! Ведь ты тоже могла, извини, работать! – Я замолчал.
Она кивнула и принялась собирать свои вещи.
Я ее не останавливал. Мне было наплевать. Впервые было наплевать. Вот и все.
Я помню, что рассказал эту историю Славке, своему институтскому дружку. Вызвонил его – мы сто лет не общались, а тут встретились в «Жигулях» на Арбате. Мне было необходимо выговориться, вывалить свою боль, поделиться.
Славка слушал меня и качал головой:
– Ну, старик, ты даешь! – И удивленно осведомился: – А что, нормальные женщины кончились? Нет, ты просто любишь страдать! Ты упиваешься своим благородством. Только благородства никакого тут нет, уж извини!
Этот разговор был какой-то точкой, краем. А уж когда Славка стал хвастаться фотографиями жены и детей, я вдруг понял, что хочу нормальную женщину и нормальную семью. Я устал от страданий – бесполезных, пустых страданий. Я хотел жить. Я хотел дом, очаг. Я устал от своей неустроенности, от своей нищеты.
И бог услышал меня. Я встретил Галю.
Марина
Я продолжала наслаждаться свободой. Вместе с Никой мы начали путешествовать – недалеко и недорого. Например, городки на Волге, Золотое кольцо, Новгород, Псков, Пушкинские Горы.
Мы садились на автобус или поезд, брали с собой бутерброды и термос и… вперед!
Мне было хорошо с дочерью. А ей это скоро наскучило. Ну что ж, нормальный ход событий. Я постаралась не обижаться. В конце концов, я уходила от нее на несколько лет, и она простила меня. А я мать. И мне положено прощать своего ребенка.
Занятость моя была невелика – три дня в неделю я работала в школе и четверо учеников приходили ко мне домой. Это было хорошей подработкой, и я за нее очень держалась. Три девочки и один мальчик, Сема, хороший, примерный и усидчивый. Двойняшки Лиза и Лида, девяти лет. Тихие, беленькие, похожие на одуванчики. Способностей никаких у сестер не было, но через слезы и усердия, упорство и упрямство у них кое-что получалось. Надеюсь, и мой вклад в этом был. Но мне было их очень жаль – я всегда не терпела занятий через силу, понимая, что все это зря.
Конечно, было бы честнее поговорить об этом с мамой девочек – такой же худенькой, тихой и беленькой, словно седой. Но я молчала – это был мой заработок и я боялась его потерять. Третью девочку звали Любой. Была она бойкая, говорливая и смешливая. Все ей давалось легко – математика, русский язык, секция спортивной гимнастики, плавание и занятия музыкой. Водила девочку бабушка, явно гордившаяся и умиляющаяся над талантливой и хорошенькой внучкой. Однажды ее привел отец – бабушка приболела.
Обычно родители ждали детей на улице или в соседней комнате – я предлагала им чай или кофе, давала журналы и книги. Мамы Семы и двойняшек всегда ждали детей в соседней комнате. А бабушка Любочки уходила: «Пройдусь по магазинам или просто подышу воздухом», – объясняла она. Мне, конечно, так было удобнее.
Любочкин отец, высокий, худощавый мужчина лет сорока пяти, с очень строгим и напряженным лицом, вдруг выразил желание остаться в комнате, где проходил наш урок. Я удивилась, а девочка, кажется, нет. Правда, смутилась, бросив на меня короткий и испуганный взгляд – как среагирую я?
