Она ни минуты не была циничной, злой, мстительной, даже в мыслях. Она умела прощать.
А каким терпением она обладала! Ангельским или дьявольским – как будет правильнее? Бесконечным и безграничным. Она была снисходительна, оправдывая несимпатичные и подлые поступки других.
К себе она была строже, но могла оправдать и себя, потому что только так можно было выжить.
Она умела ждать – бесконечно, не теряя терпения.
Она была благодарной. За такие мелочи, такие пустяки, что становилось неловко.
Она умела и обижаться – а как же! – на такую ерунду, что становилось смешно.
Она умела прощать, не вспоминая и даже не припоминая. Такое прощать…
Она была женщиной.
И она у меня получилась.
В двадцатых числах сентября все еще было довольно тепло – казалось, что бабье лето стремилось остаться, не покидать нас, трусливо ожидающих предстоящих холодов и дождей. Но вечера и ночи становились все холоднее – у природы свои законы. Я топил печь, а ночью распахивал окно – печь бабы Зины оставалась отменной и прекрасно держала тепло. Танюша, мой добрый ангел, по-прежнему опекала меня и тревожилась обо мне:
– Как же вы тут без нас, Максим Саныч?
Мне было грустно об этом думать, и все же я был счастлив, не беспокоясь о предстоящем одиночестве.
Маркеловы собирались уезжать двадцать пятого – по радио объявили, что наступают холода и дожди. А двадцать третьего у Таниного старшенького среди ночи случился приступ – мальчишка кричал на крик.
Испуганная Таня прибежала ко мне, и мы, погрузив пацана на заднее сиденье, рванули в поселок, в местную больничку. Слава богу, успели до перитонита – у парня случился аппендицит.
– Я виновата, – сетовала Танюша, – хватали ведь все подряд! Яблоки с огрызками, лещину, семечки, овощи с грядки!
Я гладил ее по руке и успокаивал.
Мальчишке сделали операцию. Нам несказанно повезло, в ту ночь дежурил трезвый хирург – редкое дело.
Под утро мальчик уснул, но Таня объявила, что домой не поедет – дождется, пока сын проснется. А вот меня прогоняла, но я, конечно, остался. Мы чуть успокоились и даже проголодались. Отправились в ближайшее кафе и там – чудеса! – был вай-фай.
Я открыл почту. Писем, разумеется, было в избытке. Первое – от жены.
Максим! Я улетела к детям. Возможно, надолго. Герман сломал руку, и им нужна помощь. Обо мне не волнуйся. Ларисе я дозвонилась и все, конечно, уладила, сказала ей, что ты не очень в порядке и что я увезла тебя с собой, а на месте устроила в госпиталь – подлечить сердце и поправить нервную систему. Она охала и ахала, но про рукопись ничего не спросила. Надеюсь, у тебя все хорошо и ты не жалеешь, что уехал туда.
Еще – очень надеюсь – ты понимаешь, что между супругами может быть всякое, и мы заранее прощаем друг друга. Лично я не в обиде!
Жду от тебя письма! Будь здоров!
Твоя Галя
Я подумал, что отвечу потом. Не сейчас. Я не был готов писать ей подробно о том, что со мной происходит. Почему я не хотел обрадовать жену, я не понимал. Хотя нет, понимал – меня снова разозлили ее слова про «я, как всегда, все уладила». И фраза – «я увезла тебя с собой и устроила в госпиталь». В ее понимании я по-прежнему оставался ее собственностью, вещью, которую она просто взяла и увезла. И снова все решила она! Я ни при чем.
Я решил, что оставлять жену в полном неведении неправильно и неприлично, и ответил лаконично:
Спасибо, у меня все отлично, привет своим.
Еще было письмо от Марины Сторожевой.
Максим Александрович, простите меня за навязчивость! Уверена, вы пожалели, что вступили со мной в переписку – я умудрилась бестактно влезть в вашу жизнь, никоим образом не собираясь, поверьте, этого делать! Но, кажется, у меня получилось.
Вы вправе оборвать эту затянувшуюся и наверняка утомительную для вас переписку. Я нисколько не обижусь. И все-таки у меня к вам огромная просьба – если не сложно, черкните мне хотя бы одно слово – как вы? Одно! Умоляю вас! Не сочтите меня за истеричку и нахалку – прошу вас.
Я очень волнуюсь, честное слово!
Марина
Я усмехнулся – кажется, эта женщина действительно беспокоится обо мне. Конечно, я сам виноват – наплел с три короба про свои проблемы, разнылся, разгундосился. Ах бедный я, ах я несчастный, никем не понятый и одинокий, пожалейте меня! Вот, получи! Но обижать хорошего человека, ей-богу, не стоит. Чем она заслужила?
И я ей ответил. Коротко и суховато. Она права – с этой перепиской пора заканчивать. В конце концов, мне самому было неловко. Я проявил слабость и глупость, а еще истеричность и склонность к апатии, абсолютно подтверждающие мой психотип. А вот про это моим поклонницам и читательницам уж точно знать ни к чему.
Днем мы уехали домой, убедившись, что с Таниным сыном все хорошо. Наутро я снова повез ее в поселок. Мальчишку собирались продержать еще дней пять, и их отъезд по понятным причинам откладывался. Мишка уехал в дальний рейс, и Таня с детьми и бабой Нюрой остались на моем попечении. Утром мы ехали в больницу, где я ее ждал, а по вечерам и ночам я работал.
Через неделю умерла баба Нюра. Ушла она так же тихо, как и жила, освободив молодых от хлопот. Таня плакала и причитала, что бабуленька захотела «остаться дома». Наверное, так оно и было.
Мы похоронили Нюру рядом с ее соседкой и верной подружкой Зиной. Теперь наши старушки лежали рядом.
– Им так веселее, – всхлипывала Танюша.
Тридцатого сентября, когда уже начались проливные дожди, мальчика выписали.
Приехал из рейса Мишка и, смущаясь, коротко и скупо благодарил меня за своих и долго тряс руку. Мы таскали в машину мешки и банки, чемоданы и коробки с вещами. Танюшка плакала и приговаривала, что по выходным они будут наезжать – проведать меня. Показала погреб и строго наказала пользоваться всем – картошкой, капустой, соленьями и грибами. И конечно, дровами, которые напилил и наколол Мишка Маркелов, ее суровый и молчаливый супруг.
Они уехали, и я остался один. Долго стоял на улице под холодным дождем и смотрел им вслед. Мне было одиноко и грустно, и, затопив печь, я уселся работать.
За окном монотонно лил дождь, но в доме было тепло и сухо. На печке стояли кастрюля с грибным супом, оставленная заботливой соседушкой, и чугунок с тушеной капустой. На пару дней едой я был обеспечен, и это облегчало проблему.
Пятнадцатого октября – я запомнил этот день – я поставил точку. Мой новый роман был закончен. Конечно, еще предстояла долгая и многоразовая вычитка-правка, но это мне казалось уже сущим пустяком. Я – выдохнул. Я снова жил.
По утрам я надевал плащ-палатку, любезно оставленную мне Мишкой, резиновые высоченные сапоги бабы Зины и наперекор погоде отправлялся гулять. Руки мерзли и костенели от злого ветра, слезились глаза и хлюпало в носу. Сапоги проваливались и чавкали в жирной и липкой грязи. А я шел по пустому, серому и мокрому полю и ощущал такую свободу и радость! Они так пьянили меня, что я пошатывался, словно только что хорошо и крепко, от души накатил. Кстати, вот этого мне совершенно точно не хотелось! И в мыслях не было. Даже для пустяка, для «сугрева»!
