– Она мне говорила, что зимой, после сумерек, никогда не будет обедать у них, – сказала мистрис Дель. – В последний раз, когда она возвращалась оттуда домой, какой-то мальчик затушил ей фонарь, и она сбилась с дороги. По правде сказать, она рассердилась на мистера Бойса за то, что он не пошел проводить ее.
– Она всегда и на всех сердится, – заметил сквайр. – В настоящее время она со мной не говорит. Отдавая как-то Джоллифу арендные деньги, она выразила надежду, что деньги эти меня успокоят, как будто она считает меня за какого-то зверя.
– Она так и считает, – сказал Бернард.
– Она очень стара, – сказала Белл.
– На вашем месте, дядя, – сказала Лили, – я бы позволила ей жить даром.
– Нет, моя милая, на моем месте ты бы этого не сделала. Сделав это, я поступил бы несправедливо. Почему же мистрис Харп должна жить даром – и, пожалуй, еще получать даром стол и одежду? Гораздо было бы благоразумнее с моей стороны выдавать ей ежегодно известную сумму денег, но и это было бы тоже несправедливо, потому что она не принадлежит к числу людей, которым нужно подавать милостыню, несправедливо было бы и с ее стороны принимать подаяние.
– Она не примет его, – сказала мистрис Дель.
– Не думаю и я, что примет. Но если бы и приняла, то, право, стала бы ворчать, что ей не дали вдвое больше. Если бы мистер Бойс и пошел провожать ее, она стала бы ворчать, что он идет слишком скоро.
– Ведь она уж очень стара? – повторила Белл.
– Однако это не дает ей никакого права говорить обо мне перед моими слугами с пренебрежением. Она не должна этого делать из уважения к самой себе.
По тону голоса сквайра заметно было, что это его оскорбляет.
Весьма длинный и весьма скучный был этот рождественский вечер, он укоренил в Бернарде идею, что с его стороны было бы в высшей степени нелепо оставить свою службу и привязаться к жизни в Оллингтоне. Женщины легче мужчин привыкают к длинным, скучным, без всяких занятий, часам, и поэтому мистрис Дель и ее дочери спокойно и терпеливо переносили скуку. В то время как Бернард зевал, потягивался, выходил из гостиной и опять входил в нее, они скромно сидели, слушая, как сквайр постановлял законы по пустым предметам, и от времени до времени делали возражения и противоречили, когда все единодушно сознавали в его доводах вопиющую несправедливость.
– Разумеется, вы знаете лучше моего, – говорил сквайр после подобных возражений.
– Вовсе не лучше, – отвечала мистрис Дель, – я даже могу сказать, что ничего не знаю об этом, но…
Таким образом протянулся весь вечер, и, когда сквайр в половине десятого остался один, он чувствовал, что день для него прошел недурно. Проведенное время вполне соответствовало его образу жизни, и лучшего он не ожидал. Он не рассчитывал на какие-нибудь особенные удовольствия, и если не был счастлив в этот вечер, то, во всяком случае, был очень доволен.
– Только подумать, что Джонни Имс гостит в гествикском доме! – сказала Белл по дороге к дому.
– Почему же ему и не гостить, – сказала Лили. – Конечно, я бы не желала быть на его месте, потому что леди Джулия такая сварливая старуха.
– И что это значит, что вашего дядю приглашают туда, в особенности для свидания с Джонни! – сказала мистрис Дель. – Разумеется, тут есть какая-нибудь причина.
Нам всем известно, что тут была особенная причина и что сердце бедной Лили не обманулось в своем таинственном предчувствии. Имс вечером после обеда в гостинице Покинса виделся с графом и объяснил ему, что раньше субботы он не может выехать из Лондона, но зато останется в Гествике до середы. Он должен быть в управлении в среду к двенадцати часам и, следовательно, на раннем поезде мог поспеть к этому времени.
– Очень хорошо, Джонни, – сказал граф своему молодому другу, держа в руке спальную свечу, потому что отправлялся наверх одеваться. – В таком случае я вот что скажу: я обдумал наше дело. Во вторник я приглашу Деля к обеду, и если он приедет, то объяснюсь с ним сам. Он деловой человек и сразу поймет меня. Если же он не приедет, тогда вы должны отправиться в Оллингтон и увидеться с ним во вторник же утром, или я сам к нему съезжу, смотря по тому, что будет лучше. Теперь же прошу меня не задерживать, я уж и то опоздал.
Имс и в уме не имел задерживать его, он сам торопился, полный удовольствия, что все устраивается для него удивительным образом. По приезде в Оллингтон он узнал, что сквайр принял предложение графа. Тут уже Джонни увидел, что отступление невозможно, да он вовсе и не думал отступать. Единственным и величайшим его желанием в жизни было называть Лили Дель своею женой. Джонни только побаивался сквайра, он думал, что сквайр отвергнет его предложение, еще, пожалуй, наговорит ему грубостей, и что графу будет крайне неприятно услышать и отказ, и оскорбления. Решено было, что граф за несколько минут до обеда пригласит сквайра в свой кабинет. Джонни чувствовал, что едва ли он в состоянии будет удержаться на месте, когда два старика после совещания явятся в гостиную.
Леди Джулия обошлась с ним очень хорошо, не важничала перед ним, напротив, старалась быть очень любезной. Брат рассказал ей всю историю, и она не менее его заботилась доставить Лили другого мужа вместо этого чудовища Кросби.
– Она еще очень счастлива, что избавилась от него, – говорила леди Джулия своему брату. – Очень счастлива.
Граф соглашался с этим, говоря, что, по его мнению, фаворит его Джонни будет для нее отличным мужем. Леди Джулия сомневалась только на счет согласия Лили.
– Во всяком случае, Теодор, он пока ничего не должен говорить ей.
– Разумеется, – отвечал граф, – не должен говорить по крайней мере с месяц.
– А по-моему, чтобы вернее был успех, то месяцев шесть по крайней мере.
– Сохрани боже! в это время ее подцепит кто-нибудь другой, – сказал граф.
В ответ на это леди Джулия только покачала головой.
Из церкви в день Рождества Джонни отправился к матери, там его приняли с большим почетом. Мистрис Имс сделала ему множество наставлений относительно его поведения за столом графа, касаясь даже малейших подробностей насчет сапог и белья. Но Джонни начинал убеждаться в гествикском доме, что люди не так резко отличаются в своих привычках и образе жизни, как некоторые полагают. Правда, манеры леди Джулии далеко не были одинаковы с манерами мистрис Ропер, но она точно так же приготовляла и разливала чай, как его приготовляли и разливали в Буртон-Кресценте, и Джонни на другое же утро увидел, что может есть яйца всмятку без малейшего дрожания в руках, несмотря на то что на рюмке, куда вставлялось яйцо, красовалась графская коронка. Накануне Рождества, в церкви, сидя на графской скамье, он чувствовал себя не на своем месте, ему казалось, что на него устремлены глаза всей конгрегации, но в день Рождества он уже не испытывал этого неудобства, ему так спокойно было на мягкой подушке, что он во время проповеди чуть не заснул. А когда Джонни по выходе из церкви вместе с графом приблизился к тем воротам, через которые граф перелезал не так давно в страшном испуге и изнеможении, когда он осмотрел живую изгородь, сквозь которую проскочил сам, утекая от быка, он чувствовал себя совершенно как дома, шутил и подтрунивал над сальто-мортале своего величавого спутника. Надо заметить, что молодые люди могут держать себя свободно и позволять себе шутки двояким образом – приятным и обидным. Если бы в натуре Джонни была наклонность к последнему, то граф сейчас же повернулся бы к нему спиной и положил бы конец неровной игре. В Джонни этого не было, потому-то он и нравился графу.
