– Ну, это видимое дело. Леди Амелия полагает, что вам будет гораздо спокойнее, если вы сегодня приедете к нам. Конечно, вам не следовало бы выезжать, но леди Амелия так снисходительна, что с ней вам нечего стесняться.
– Благодарю покорно, я приеду в воскресенье.
– Но вы знаете, что леди Александрина с беспокойством будет ждать письма от своей сестры, притом же леди Амелия убедительнейше просит вас приехать.
– Благодарю-благодарю, приеду, только не сегодня.
– Почему же?
– Просто потому, что дома мне будет лучше!
– Уж может ли быть лучше дома? У нас найдется все, что нужно. А вы знаете, леди Амелия невзыскательна.
Сырое мясо, компрессы из холодной воды и какая-нибудь примочка – вот все, что невзыскательная леди Амелия могла ему предоставить.
– Нет, сегодня я не хочу ее беспокоить, – сказал Кросби.
– Клянусь честью, вы дурно поступаете. До замка Курси и, следовательно, до слуха графини дойдут всякого рода истории, и вы не знаете, какой вред может произойти от этого. Леди Амелия полагает, что лучше всего написать туда и объяснить, но она не может этого сделать, пока не услышит чего-нибудь от вас самих.
– Послушайте, Гезби, мне решительно все равно, какие бы истории ни дошли до замка Курси.
– Но если что-нибудь услышит граф и оскорбится?
– И пусть как знает, так и отделывается от этого оскорбления.
– Любезный друг, ведь говорить подобные вещи – чистейшее сумасбродство.
– Да что же, по вашему мнению, может сделать мне граф? Неужели вы думаете, что я вечно должен бояться графа де Курси потому только, что женюсь на его дочери? Сегодня я сам напишу леди Александрине, вы можете сказать это ее сестре. Если глаз мой пройдет, то в воскресенье я буду к обеду.
– Значит, вы не будете и в церкви?
– Неужели вы еще хотите, чтобы я с таким лицом явился в церковь?
Мистер Мортимер утих и, возвратясь домой, объявил жене своей, что Кросби совсем выходит из повиновения.
– Дело в том, душа моя, он стыдится самого себя и потому берет на себя подобную смелость.
– Глупо было с его стороны встречаться с этим молодым человеком, весьма глупо, в воскресенье я ему выскажу это. Если он намерен важничать передо мной, то я ему дам понять, что он очень ошибается. Он должен помнить, что его поведение должно иметь весьма важное значение для всей нашей фамилии.
– Само собою разумеется, – сказал мистер Гезби.
С наступлением воскресенья наступил и период багровых полос с желтыми оттенками: следы меткого удара далеко еще не исчезли. Сослуживцы Кросби привыкли уже к ненормальному состоянию его физиономии, но сам Кросби, несмотря на свою решимость отправиться в клуб, нигде еще не показывался. В церковь, конечно, он не пошел, но в пять часов явился в дом мистера Гезби. По воскресеньям Гезби и леди Амелия обедали в пять часов, держась идеи, что, поступая таким образом, соблюдали праздник гораздо лучше, нежели обедая в семь часов. Если соблюдение праздника состоит в том, чтобы раньше лечь спать, то, конечно, они были правы. Для поварихи этот ранний обед имел свои удобства в том отношении, что извинял ее в непосещении церкви во время вечерней службы, а приготовление детского и людского обеда извиняло ее в непосещении церкви во время обедни. Такое стремление к благочестию, происходящее от неприятного к нему пути, весьма обыкновенно у людей, подобных леди Амелии. Если бы она обедала в час и кушала холодные блюда, другой точно так же думал бы, что она достойна некоторой похвалы.
– Боже мой! Ведь это весьма неприятно, Адольф, не правда ли? – Это были первые слова леди Амелии, которыми она встретила Кросби.
– Да, Амелия, весьма неприятно, – отвечал Кросби. Он всегда называл ее Амелией, потому собственно, что она называла его Адольфом, – самому Гезби крайне не нравилась подобная фамильярность. Леди Амелия была старше Кросби и потому предоставляла себе право называть его как вздумается, тогда как он должен был бы помнить огромную разницу в их звании. – Весьма неприятно, Амелия, – сказал Кросби. – Прошу вас, сделайте для меня одно одолжение!
– Какое, Адольф?
– Не говорить об этом ни слова. Подбитый глаз, без всякого сомнения, вещь скверная, я много на это досадовал, сочувствие же друзей моих только увеличивает досаду. В пятницу Гезби уже выразил сожаление всего семейства, и если это повторится, то мне остается умереть.
– Дядя Дольф, неужели ты умрешь от подбитого глаза? – спросил маленький де Курси Гезби – старшая надежда графской фамилии.
– Нет, мой герой, – отвечал Кросби, взяв мальчика на руки, – от этого не умирают. Большой беды от подбитого глаза не бывает, тебе не раз придется испытать это самому, прежде чем оставишь школу. Неприятно только то, что люди любят много говорить об этом.
– Тетя Дина не будет любить тебя за такой страшный глаз.
– Прекрасно, Адольф, – сказала леди Амелия, – я не скажу ни слова, сожалею, что участие мое сделалось причиной досады для вас в настоящую минуту, но все же, согласитесь сами, другому очень трудно, почти невозможно не сказать ни слова о подобном предмете. Я получила письмо от мама.
– Надеюсь леди де Курси в добром здоровье.
– Совершенно здорова, благодарю вас, но, само собою разумеется, она очень встревожена этим происшествием. Она прочитала, что было написано в газетах, и для Мортимера, как стряпчего нашей фамилии, может статься, необходимо иметь более подробные сведения.
– Ни к чему они не поведут, – сказал Адольф.
– Я сам такого мнения, что это совершенно лишнее, – сказал Гезби.
– Быть может, весьма быть может. Но согласитесь, Мортимер, что мама при подобных обстоятельствах пожелает узнать все факты этого случая.
– С этим я согласен, – сказал Гезби.
– В таком случае вот вам эти факты. Когда я вышел из вагона, какой-то человек, которого я где-то видел, напал на меня и, прежде чем подоспела полиция, подбил мне глаз. Довольно вам этого?
В эту минуту объявили, что обед на столе.
– Не угодно ли вам взять леди Амелию, – сказал Гезби.
– Печальное событие, очень печальное, – сказала леди Амелия, покачав головой. – Я боюсь, что оно будет для моей сестры большим огорчением.
– Вы, верно, одного мнения с маленьким де Курси, что тетя Дина не будет любить меня за такой страшный глаз?
– Право, я ничего тут не вижу смешного, – сказала леди Амелия.
Этим кончился разговор о подбитом глазе, в течение обеда о нем не было и помину.
Не было об этом разговора в течение обеда, но по выражению лица Амелии нельзя было не заключить, что ей крайне не нравилось поведение будущего ее зятя. Она была очень радушна, упрашивала Кросби кушать, но при этом все-таки не могла обойтись без намеков на свое неприятное положение. Она говорила, что зажаренный плюмпуддинг понравится ему, но не рекомендовала пить портвейн после обеда.
