Но тем не менее он старался любить Александрину, или, вернее сказать, старался уверить себя, что он ее любит. Если б ему удалось только удалить ее от партии де Курси, а тем более от отрасли этой партии – Гезби, он бы отучил ее от всего этого.
Он бы приучил ее торжественно сидеть в наемном кебе и запасать провизию щедрою рукою. Приучить ее! когда ей минуло за тридцать лет и когда она получила такое элегантное воспитание! Уж не намерен ли он запретить ей видеться с ее родными, ездить в Сент-Джонс-Вуд, переписываться с графиней и леди Маргаритой? Приучить ее! Как бы не так! Неужели он еще не знал, что араба как ни вымывай, а из него все-таки не выйдет белого? Да если бы он и обладал всеми способностями для такого дела, то и тогда бы ему не удалось, а он был совершенно на это неспособен! Но кто же пожалеет о нем? Лили, которую он мог бы лелеять на груди своей, никогда бы не была и не могла бы быть для него тем, чем становилась леди Александрина.
Наконец наступило время приезда графини в город, и Александрина переселилась в Портман-сквэр. Кросби почувствовал большое облегчение, потому что это обстоятельство избавляло его от ежедневных скучных путешествий на северо-запад Лондона. Можно сказать, что он положительно ненавидел этот открытый для всех ветров угол близ церкви, который ему приходилось огибать, идучи к жилищу Гезби, и что ему ненавистен был фонарь, который освещал дорогу к уличной двери Гезби, ненавистна самая дверь. Дверь эта как бы пряталась в стене, она выходила на узкую дорожку, пересекающую так называемый садик, или передний двор, на котором стояли два железные ящика для гераней, окрашенные под мрамор, и статуя нагой женщины на пьедестале. Во всем Лондоне, казалось Кросби, не было места, такого холодного, как небольшой клочок мостовой перед этой дверью. И тут-то, на этом клочке, нередко заставляли его ждать пять, десять, даже пятнадцать минут, как он уверял, хотя я совершенно расположен думать, что такая задержка никогда не превышала трех минут, потребных для лакея Ричарда, чтобы скинуть с себя рабочий костюм и облечься в парадный наряд. Куда как было бы хорошо, если бы двери отворялись перед нами с помощью средств, и самых легких и самых натуральных! Не так давно мне самому пришлось простоять несколько минут у величавого подъезда, в то время, когда я начинал уже терять терпение, пришла хорошенькая девушка и отворила дверь. Действительно, это была прехорошенькая девушка, хотя ее руки, лицо и передник ясно говорили, что она занималась чисткою камина.
– Ах боже мой, – сказала она, – ведь у нас принимают по средам; если бы вы пожаловали в тот день, вам отворил бы дверь швейцар в парадной ливрее.
Уголком передника она приняла мою карточку, точно также как принял бы ее швейцар, но что бы было с этой девушкой, если бы слова ее подслушала хозяйка дома?
Кросби ненавидел дом в Сент-Джонс-Вуде, и потому приезд графини служил для него отрадным явлением, Портман-сквэр был доступнее, графиня не станет, подобно этим Гезби, навязываться ему с своим гостеприимством. В первый визит в Портман-сквэр его проводили в большую семейную столовую, которая была в задней половине дома. Само собой разумеется, передние окна были занавешены, чтобы показать, что семейства де Курси не было в Лондоне. Кросби простоял в этой комнате около четверти часа до появления графини во всем ее величии. Кажется, ему ни разу еще не удавалось видеть ее такою великолепною. Широкое платье ее зашумело в широких дверях, как бы требуя еще большого простора, на ней были какая-то удивительная шляпка и шелковая мантилья, едва ли не шире ее юбок. Подходя к Кросби, она откинула назад свою голову, так что Кросби сразу почувствовал, что его окружила приятная, но вместе с тем далеко не лестная для его самолюбия атмосфера. В былые дни графиня ему нравилась, потому что в своем обращении старалась более или менее льстить ему. В своих беседах с нею он мог чувствовать, что сообщал ей столько же, сколько получал, и что графиня это хорошо понимала. Во всех фазах их знакомства Кросби удерживал за собой первенство, а потому и самое знакомство имело свою приятность. Графиня была любезная, приятная женщина, ее звание и положение в обществе делали дом ее привлекательным, поэтому-то Кросби и старался озарять ее тем светом, которым сам обладал. Почему бы, кажется, измениться отношениям между ними в то время, когда представлялся случай к еще большему сближению? Кросби замечал эту перемену и с горьким упреком сознавал, что эта женщина начинала над ним господствовать. Прежде, как друг графини, он в ее глазах был великим человеком, в самых пустых словах, в ничего не выражающих взглядах она признавала его власть, а теперь, как зять, он должен сделаться маленьким человечком, таким, каким был Мортимер Гезби.
– Милый Адольф! – сказала она, взяв его за обе руки. – Недалек уже тот день, не правда ли?
– Очень недалек, ваша правда, – сказал Кросби.
– Да, очень, очень недалек. Надеюсь, что вы чувствуете себя счастливейшим человеком!
– О, да, без всякого сомнения.
– Иначе и быть не может. Положительно говорю, что иначе этого и быть не может. Леди Александрина обладает всем, что только может пожелать муж от жены. Я не говорю уже о ее положении в свете, хотя вы не можете не ценить тех выгод, которые она приносит вам и в этом отношении.
Кросби пробормотал что-то о полном своем убеждении относительно выигрыша в эту лотерею, но так пробормотал, что до слуха графини не дошло надлежащее значение слов, в которых выражалась принужденная признательность.
– Я не знаю человека, который бы мог быть счастливее вас, – продолжала графиня. – Надеюсь, моя милая дочь убедится, что вы умеете ценить это счастье. Она мне кажется чрезвычайно утомленною. Вы позволили ей делать все покупки, но они, как видно, ей не по силам.
– Да, правда, ей было много хлопот.
– Она так мало еще привыкла к подобным занятиям! Впрочем, с другой стороны, ей необходимо самой позаботиться обо всем.
– Мне казалось, что ей нравились все эти хлопоты, – сказал Кросби.
– Надеюсь, что ей всегда будет нравиться исполнение своей обязанности. Мы сейчас едем к m-me Мильфранк посмотреть шелковые материи, не желаете ли и вы прогуляться с нами?
В эту самую минуту в столовую вошла Александрина и показалась во всех отношениях стереотипным изданием своей матери. Обе они были высокого роста, обе были довольно грациозны и обе обладали каким-то особенным видом, который почти соответствовал красоте. Что касается до графини, то ее лицо, при внимательном рассматривании, носило, как и должно, следы перезрелого возраста, но она так хорошо им умела управлять, что внимательное рассмотрение становилось совершенно невозможным, судя по летам, ее наружность была очень хороша. Немного больше этого можно сказать и о дочери графини.
– О нет, мама, – сказала Александрина, услышав последние слова матери. – В магазине он совершенно бесполезный человек. Ему все нравится и ничего не нравится. Не правда ли, Адольф?
– Нет. Я люблю все дешевое и не люблю все дорогое.
– В таком случае, мы и подавно не возьмем нас с собою к m-me Мильфранк, – сказала Александрина.
