– А я хочу, сэр, чтобы вы услышали ее теперь же. Неужели мне не станут повиноваться при первом вступлении моем на мой собственный трон! Милый, добрый доктор Крофтс, как и чем благодарить мне вас за все, что вы сделали?
– Как нам всем благодарить его? – спросила мистрис Дель.
– Я терпеть не могу благодарностей, – сказал доктор. – Для меня один ласковый взгляд дороже всех благодарностей, а в этом доме на мою долю выпало таких взглядов немало.
– Вы можете быть уверены во всегдашнем нашем сердечном расположении, – сказала мистрис Дель.
– Да будет над вами милость Господня! – сказал он, приготовляясь идти.
– Но я еще не произнесла своей речи, – сказала Лили. – И сказать ли правду, мама, вы должны удалиться, иначе мне не удастся сказать ее как следует. С моей стороны очень неприлично, не правда ли, выгонять вас, но это будет только на три минуты.
Мистрис Дель, сказав несколько шутливых слов, вышла из комнаты, но, выходя, она была не совсем спокойна. Следовало ли ей уходить, предоставляя Лили полную свободу говорить доктору Крофтсу, что придет в голову? До сих пор она никогда не сомневалась в своих дочерях, не сомневалась в их благоразумии, потому-то с ее стороны и было весьма естественно удалиться, когда ее попросили. Спускаясь, однако же, с лестницы, она впала в сомнение: хорошо ли она поступила?
– Доктор Крофтс, – сказала Лили, как скоро они остались одни. – Сядьте вот здесь, ко мне поближе. Я хочу сделать вам вопрос. Что вы говорили Белл недавно вечером, когда оставались с ней в гостиной?
С минуту доктор сидел, не отвечая, и Лили, внимательно следившая за ним, могла видеть при свете камина, что он не ожидал такого вопроса: он почти вздрогнул, когда его сделали.
– Что я говорил? – протяжно повторил Крофтс слова Лили. – Я спросил ее, может ли она полюбить меня и сделаться моей женою?
– Какой же она вам сделала ответ?
– Какой она мне сделала ответ? Она просто отказала мне.
– Нет-нет-нет, не верьте ей, доктор. Это не так, мне кажется, не так. Помните, однако, я вам ничего не говорю от ее имени. Она не высказала мне своих мыслей, но если вы истинно ее любите, то надо быть сумасшедшей, чтобы отказать вам.
– Лили, я ее истинно люблю, это совершеннейшая правда.
– В таком случае обратитесь к ней еще раз. Теперь я говорю в свою собственную пользу. Мне невыгодно будет потерять такого брата, каким были бы вы. Я так искренно люблю вас, что не могу лишиться вас. А она, я уверена, она полюбит вас. Вы знаете ее натуру, знаете, как она молчалива и как не любит говорить о себе. Она в одном только призналась мне, что вы говорили ей и что неожиданность поразила ее. Не испытать ли нам еще один шанс? Я знаю, как безрассудно с моей стороны делать такие вопросы, но, по-моему, правда лучше всего.
– Еще один шанс?
– Знаю, что вы хотите сказать, и думаю, что она достойна быть вашей женою. Я уверена, что она вполне достойна. Вы не станете на меня ябедничать, не так ли, доктор!
– Ни за что!
– И вы сделаете еще попытку?
– Да, попытаюсь.
– Помоги вам Бог, добрый брат мой! Надеюсь, да, надеюсь, что вы будете мне братом.
В то время как доктор протянул к ней руку, чтобы проститься, Лили приподняла к нему свое лицо, и он, наклонясь, поцеловал ее в лоб.
– Попросите мама прийти ко мне, – были последние слова Лили, когда доктор выходил из двери.
– Ну что, милая, сказала ли ты свою речь? – спросила мистрис Дель.
– Да, мама.
– Надеюсь, что это была благоразумная речь.
– Надеюсь, мама. Но она так меня утомила, что я сейчас лягу в постель. Я думаю, мало бы вышло пользы, если бы я отправилась сегодня в школу?
И мистрис Дель, в заботливости своей поправить вред от чрезмерного усилия дочери, прекратила дальнейшие расспросы о прощальной речи.
Возвращаясь домой, доктор Крофтс не очень наслаждался торжеством счастливого любовника. «Может быть, она и права, – говорил он про себя, – во всяком случае, я спрошу еще раз». Но это «нет», которое Белл произнесла и повторила, все еще неприятно звучало в его ушах. Есть такие мужчины, над ушами которых сделайте хоть целый залп из слова «нет», они все-таки не поймут в нем настоящего отказа, а есть и другие, которым слово это, однажды произнесенное, хотя бы шепотом, служит неизменным приговором высшего судилища.
Глава XLIII
ФИ, ФИ!
Не угодно ли читателю припомнить любовь – впрочем, нет, не любовь: это слово так неправильно употребляют иногда, что оно не бывает в состоянии пробудить воспоминания читателя, – так не любовь, а скорее любезности между леди Думбелло и мистером Плантаженетом Поллисером? Эти любезности, происходившие в замке Курси, были совершенно открыты во всем своем безобразии перед взорами публики, и надо признаться, что если взоры публики были оскорблены, то оскорбление было весьма легкое.
Во всяком случае, взоры публики были оскорблены, и люди, с особенною строгостью следившие за своею нравственностью, говорили весьма странные вещи. Сама леди де Курси говорила весьма странные вещи, покачивала головой и от времени до времени роняла таинственные слова, между тем как леди Клэндидлем объяснялась гораздо откровеннее: она прямо высказывала свое мнение, что леди Думбелло убежит до мая месяца. Обе они соглашались, что для лорда Думбелло в потере жены своей ничего не будет дурного, но весьма уныло покачивали головами, когда говорили о бедном Плантаженете Поллисере. Что касается до судьбы графини, той самой графини, которую обе они почти боготворили во время ее пребывания в замке Курси, об ней ни чуть не беспокоились.
Мистер Поллисер, должно допустить, был немного неблагоразумен, конечно, в таком случае неблагоразумен, если, только зная о носившихся слухах, позволил себе вскоре после визита замку Курси, сделать поездку в Шропшейр, в резиденцию леди Хартльтон, где граф и графиня Думбелло предполагали провести зимний сезон и куда Плантаженет намеревался побывать еще раз в феврале. Харльтонские обитатели просили его об этом весьма убедительно, сила убедительности в особенности проявлялась со стороны лорда Думбелло. Из этого нельзя не заключить, что до харльтонских обитателей не дошли еще носившиеся слухи.
Мистер Плантаженет Поллисер провел Рождество с своим дядей, герцогом Омниумом, в замке Гатерум. Вернее сказать, мистер Плантаженет приехал в замок в первый день Рождества, вечером, к самому обеду, а поутру второго дня уехал. Это вполне согласовалось с правилами его жизни, и люди, более или менее связанные с интересами Омниума, всегда восхищались проявлением этого неподдельного, чисто английского родственного чувства между дядей и племянником. Беседа между ними в подобных случаях всегда отличалась особенною краткостью. Герцог, протягивая правую руку, улыбался и говорил:
– Ну что, Плантаженет, полагаю, очень занят?
Герцог был единственным живым существом, который называл его в лицо Плантаженетом, хотя были десятки людей, которые втихомолку, за его спиной, называли его просто Планте Поль. Да, герцог был единственным живым существом, называвшим его Плантаженетом. Будем надеяться, что это всегда так бывало и что тут не допускались утонченные исключения, опасные по своему свойству и неуместные по своим обстоятельствам.
