В эту минуту дверь столовой растворилась и мистрис Люпекс просунула в нее свою голову.
– Люпекс, – сказала она, – что ты делаешь?
– Да, мой друг. Не могу сказать утвердительно, чтобы что-нибудь делал в настоящую минуту. Я подал этим молодым джентльменам небольшой совет.
– Мистер Кредль, вы меня удивляете. И вы, мистер Имс, вы тоже меня удивляете – при вашем положении в свете! Люпекс, пойдемте сейчас наверх. – С этим она вошла в комнату и завладела бутылкою джина.
– Ах, мистер Кредль, пожалуйте сюда, – самым веселым голосом сказала Амелия, как только мужчины появились вверху. – Я больше получаса жду вас. Я приготовила вам небольшую загадку. – И она пропустила его к стулу, стоявшему между ней и стеной.
Кредль почти испугался своего счастья, садясь на предлагаемое место, однако он сел и вскоре увидел себя защищенным от всякого физического нападения силою и шириною кринолина мисс Ропер.
– Скажите пожалуйста, какая перемена! – сказала мистрис Люпекс громко.
Джонни стоял близко к ней и шепнул ей на ухо.
– Перемены иногда бывают очень приятны! Вы как думаете? Я, по крайней мере, в этом совершенно убежден.
Глава XLVIII
НЕМЕЗИДА
Кросби наконец успокоился в безмятежной существенности супружеской жизни и начинал уже думать, что позор, преследовавший его, частью по случаю его поступка с мисс Дель, но более всего вследствие побоев, полученных им от Джонни Имса, стал стушевываться. Ему не удалось еще принять прежний тон жизни, он не питал еще надежды на это, но все-таки мог посещать свой клуб без особенного затруднения. Он мог говорить прежним голосом и действовать в своем управлении с прежним авторитетом. Он мог рассказывать своим друзьям, даже с некоторою степенью удовольствия в звуках своего голоса, что леди Александрина будет очень рада видеть их у себя. Ему было довольно комфортабельно дома, после обеда, сидя в креслах с газетою и в туфлях. Ему было хорошо, так, по крайней мере, говорил он жене своей.
В сущности же скука была непреодолимая. Кросби, когда приходилось поразмыслить ему о своем положении, не мог не сознаться в том, что жизнь, какую он вел, была смертельно скучна. Хотя он и ходил в клуб без всякого стеснения, но там уже никто не приглашал его присоединиться к обеду. Все понимали, что он непременно обедает дома, да он и действительно обедал дома, когда не было неприятных причин, тому препятствовавших. Уже он хозяйничал в своем доме около трех недель и был с женою на нескольких свадебных обедах, которые преимущественно давали друзья фамилии де Курси. За исключением этих случаев, вечера свои он всегда проводил дома и, с тех пор как женился, ни разу не обедал в гостях без жены. Он старался уверить себя, что его поведение в этом отношении было следствием собственной решимости, но тем не менее он чувствовал, что больше ничего ему не оставалось делать. Никто не приглашал его в театр. Никто не просил его провести вместе вечерок. Мужчины никогда не спрашивали его, почему он не играет в вист. После должности он обыкновенно отправлялся к Себрэйту, ходил с полчаса по комнате, заговаривал то с тем, то с другим. Никто не оказывал к нему нерасположения. А между тем он понимал, что все совершенно изменилось, и он решился, с некоторым благоразумием, примириться со своим новым бытом.
Леди Александрина тоже находила свою жизнь довольно скучною, в ней проявлялась наклонность к сварливости. Она иногда говорила мужу, что ее никуда не возят и не водят, и когда Кросби предлагал прогулку, леди Александрина говорила, что прогулка по улицам не нравится ей.
– Так я не понимаю, где же вы можете гулять, – отвечал он ей однажды.
Она не говорила, что ей нравится верховая езда и что парки очень приличное место для подобных прогулок, но Кросби понял из ее выражения то, чего она не сказала. «Я все для нее сделаю, – говорил он сам себе, – но не хочу разорять себя».
– Амелия заедет за мною прокатиться, – сказала она в другой раз.
– Ах, – отвечал он, – это будет очень приятно.
– Нет, не будет ничего приятного, – сказала Александрина. – Амелия всегда так занята покупками и так страшно торгуется с продавцами. Во всяком случае, это лучше, нежели вечно сидеть дома и никуда не выходить.
Они завтракали в определенное время, в половине десятого, но, в сущности, Александрина никак не могла оставить своей комнаты ранее десяти. Аккуратно в половине одиннадцатого Кросби отправлялся в должность. Возвращался домой он в шесть часов и проводил почти целый час перед обедом в церемонии переодевания. По крайней мере, он отправлялся в свою уборную, обменявшись несколькими словами с женой, и оставался там, швыряя в сторону разные предметы, обтачивал ногти, перечитывал всякую бумажонку, какая попадалась ему под руки, и убивал таким образом час времени. Он ожидал, что обед будет подан ровно в семь часов, и начинал сердиться, если его заставляли ждать сверх этого срока. После обеда Кросби выпивал рюмку вина вместе с женою, а другую – наедине, глядел на разгоревшийся уголь и задумывался над прошедшим. Подумавши, он отправлялся наверх, выпивал чашку кофе, а потом чашку чаю, прочитывал газету, перелистывал попавшуюся под руку книгу, закрывал лицо, когда приходилось зевать, и вообще делал вид, что чтение было очень занимательно. У леди Александрины не было ни знаков, ни слов для выражения своей привязанности. Она никогда не садилась к нему на колени, никогда к нему не ласкалась. Она никогда не показывала, что на долю ее выпало счастье находиться вблизи его. Оба они думали, что любят друг друга, оба так думали, но любви между ними не было, не было ни сочувствия, ни теплоты. Самая атмосфера, окружавшая их, была холодна, так холодна, что никакой огонь не мог разогреть ее.
В чем же была бы разница, если бы вместо леди Александрины сидела при нем в качестве жены Лили Дель? Он часто уверял себя, что с тою или другою жизнь была бы все равно одна и та же, что он сделался с некоторого времени неспособным к семейной жизни и что надо как-нибудь отделаться от этой неспособности. Но, хотя он в одно время уверял себя в этом полувысказанными думами, он тут же выражал другими думами, что Лили озарила бы весь дом своим блеском, что, если бы он привез ее к своему очагу, на него светило бы солнце каждое утро и каждый вечер. Несмотря на все это, он старался выполнять свои обязанности и помнил, что возбуждение официальной жизни было для него всегда доступно. С одиннадцати часов утра и до пяти пополудни он занимал место, которое заставляло других смотреть на него, по необходимости, с уважением и обращаться к нему с почтением. В этом отношении он был счастливее своей жены, у нее не было должности, которая могла бы служить ей прикрытием от всяких невзгод.
– Да, – говорила жена Кросби сестре своей Амелии, – все это прекрасно, я не смотрю даже на то, что наш дом очень сыр, но мне так надоедает это одиночество.
– Иначе и не может быть с женщинами, которые вышли замуж за должностных людей.
– О, я не жалуюсь, разумеется, я хорошо понимала, на что решилась. Я думаю, что скука пройдет, когда все съедутся в Лондон.
