Прежде всего отдано было приказание, чтобы Лили ничего не делала. Она была больна, и, следовательно, ее нужно было поберечь и дать ей покой. Но вскоре приказание это было нарушено, и Лили трудилась усерднее матери и сестры. Действительно, едва ли ее можно было считать больше за больную, и она не хотела, чтобы с ней обходились как с больной. Она сама чувствовала, что настоящее постоянное занятие могло спасти ее от тяжелой необходимости оглядываться назад на несчастное прошедшее, и вследствие этого составила себе идею, что чем тяжелее будут занятия, тем для нее лучше. Снимая книги с полок, складывая белье, вынимая из старых комодов и шкафов давно забытые предметы домашнего хозяйства, она находила невыразимое удовольствие и была так весела, как в былое счастливое время. Она разговаривала за работой, с разгоревшимися щечками и смеющимися глазками останавливалась среди пыльного скарба и окружавшего ее хаоса, в эти минуты ее мать начинала думать, что на душе Лили по-прежнему хорошо и спокойно. Но потом в другие минуты, когда приходила реакция, ей казалось, что тут ничего не было хорошего. Лили не могла сидеть спокойно у камина, спокойно заниматься каким-нибудь рукодельем и спокойно о чем-нибудь разговаривать. Нет еще, не могла. Несмотря на то, ей было хорошо, – хорошо было и на душе у нее. Она говорила себе, что победит свое несчастье, – как говорила во время болезни, что несчастье не должно убить ее, – и теперь действительно старалась победить его. Она говорила себе, что свет не должен быть потерян для нее потому только, что у нее разрушились самые отрадные надежды. Рана была глубока и мучительна, но тело пациентки было крепко и здорово, кровь – чиста. Врач, знакомый с болезнями подобного рода, после продолжительного наблюдения ее симптомов непременно объявил бы, что излечение вероятно. Врачом Лили была мать, которая наблюдала за больной с величайшим вниманием, хотя от времени до времени она и впадала в сомнение, но постоянно питала надежду, укреплявшуюся с каждым днем все более и более, что дитя ее еще будет жить и будет вспоминать об обманутой любви спокойно.
Никто не должен говорить ей об этом, – вот условие, которое Лили постановила, не требуя его буквально от своих друзей и знакомых, но показывая разными знаками, что в этом заключалось ее требование. Правда, она сказала дяде несколько слов по этому предмету, и дядя исполнил ее требование с безусловным повиновением. Она вышла в свой маленький свет очень скоро после того, как известия об измене Кросби достигли ее, – сначала показалась в церкви, потом между деревенскими обитателями, решившись держать себя, как будто ее вовсе не сокрушало постигшее несчастье. Деревенские обитатели понимали это, слушали ее и отвечали ей, не позволяя себе завести запрещенный разговор.
– Господь с тобой, – сказала мистрис Кромп, местная почтмейстерша, а мистрис Кромп, как полагали, имела самый сварливый характер во всем Оллингтоне. – Как посмотрю на тебя, мисс Лили, так и кажется, что ты самая хорошенькая девушка в здешних краях.
– А вы самая сердитая старушка, – отвечала Лили, с веселым смехом протягивая почтмейстерше руку.
– Такой была я всегда, – говорила мистрис Кромп. – Такой и останусь.
И Лили заходила в коттедж и расспрашивала больную старуху о ее немощах. С мистрис Харп было то же самое. Мистрис Харп после той первой встречи, о которой было упомянуто, ласкала Лили, но ни слова не говорила о ее несчастиях. Когда Лили пришла к мистрис Бойс во второй раз, что было сделано весьма смело, мистрис Бойс начала было выражать свое сожаление.
– Милая моя Лили, все мы созданы такими несчастными… – С этими словами мистрис Бойс подсела к Лили и стала смотреть ей прямо в лицо, но Лили, с легким румянцем на щеке, быстро повернулась к одной из дочерей мистрис Бойс и в момент изорвала выраженное сожаление на мелкие клочки.
– Минни, – сказала она довольно громко и почти с детским восторгом, – как вы думаете, что сделал вчера Тартар? Я в жизнь свою не смеялась так много!
И потом Лили рассказала презабавную историю о весьма уродливом терьере, принадлежавшем сквайру. После этого даже мистрис Бойс не делала дальнейшей попытки. Мистрис Дель и Белл обе понимали, что это непременно должно быть правилом, – правилом даже для них. Лили говорила об этом предмете иногда с ними обеими, иногда с одной из них, начиная одиноким словом, выражавшим грустную покорность своей участи, и потом продолжала до тех пор, пока не высказывались все чувства, тяготившие и волновавшие ее грудь, но разговор этот никогда не начинали ни мать, ни сестра. Теперь же, в эти деятельные дни упаковки, подобный предмет разговора как будто был совершенно изгнан.
– Мама, – сказала она, стоя на верхней ступеньке лестницы, на которой она доставала из шкафа и подавала вниз стеклянную и чайную посуду, – уверены ли вы, что вещи эти наши? Мне кажется, что некоторые принадлежат здешнему дому?
– В этом бокале, по крайней мере, я уверена, потому что он принадлежал моей матери до моего замужества.
– Ах, боже мой! Ну что бы я сделала, если бы разбила его? Когда я беру в руки какую-нибудь ценную вещь, мне так и хочется бросить ее и разбить вдребезги. Ах, мама! Я чуть-чуть его не уронила, впрочем, вы сами виноваты.
– Если ты не будешь беречься, то и сама упадешь. Пожалуйста, держись за что-нибудь.
– Белл, вот и чернильница, о которой ты плакала целых три года.
– Вовсе я о ней не плакала, но кто бы мог ее туда поставить?
– Лови ее! – сказала Лили, бросив чернильницу на груду ковров.
В эту минуту послышались в прихожей чьи-то шаги, и вслед за тем через раскрытую дверь вошел сквайр.
– Так вы все за работой? – спросил он.
– За работой, – отвечала мистрис Дель голосом, в котором отзывался стыд. – Уж если что задумано, то чем скорее это кончится, тем лучше.
– Грустно, очень грустно, – сказал сквайр. – Впрочем, я пришел сюда не за тем, чтобы говорить об этом. Я привез вам записку от леди Джулии Дегест, и сам получил такую же записку от графа. Они просят нас приехать после Светлого воскресенья и погостить у них с недельку.
Мистрис Дель и ее дочери, когда им объявили это неожиданное приглашение, остались неподвижно на своих местах и с минуту не могли вымолвить слова. Приехать и погостить недельку в гествикском господском доме! Приехать всем семейством! До этой поры сношения между гествикским и оллингтонским Малым домом ограничивались одними утренними визитами. Мистрис Дель никогда не обедала там и в последнее время отправляла с визитами одних дочерей. Однажды только Белл обедала там с дядей своим, сквайром, как обедала однажды и Лили с дядей Орландо. Даже и это было очень давно, когда они только что начали показываться в люди и смотрели на этот случай с чувством детского торжества и благоговения. Теперь же, когда они собирались занять в Гествике скромный уголок, между ними было решено, что визиты в гествикский господский дом могут быть прекращены. Мистрис Имс никогда туда не ездит, а они собирались поставить себя на один уровень с мистрис Имс. Теперь, в минуту нисхождения в жизни, их всех приглашают приехать на неделю в гествикский господский дом! Если бы королева прислала лорда камергера просить их приехать в Виндзорский замок, то едва ли бы такая неожиданность изумила их больше, чем эта. Белл, когда вошел дядя, сидела на свернутом ковре и теперь снова заняла то же самое место. Лили стояла на верхней ступеньке лестницы, а мистрис Дель стояла внизу и одной рукой держалась за платье Лили. Сквайр передал приглашение весьма отрывисто, впрочем, это был такой человек, который ничего не умел передавать иначе, как отрывисто, без всяких приготовлений.
